Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин Страница 67

Резкий тон премьера-председателя на мгновение озадачил Дана, но потом он с усмешкой на лице произнес слова, которые надолго врезались в память Александра Федоровича: «Да, резолюция неприемлема для самолюбия правительства, но она полезна и существенна для перелома настроения в массах, ее эффект уже сказывается, влияние большевистской пропаганды угасает и будет быстро падать. Сами большевики готовы подчиниться воле большинства Советов и завтра же потушить восстание, возникшее помимо их желания, без их санкций». Дан прямо посмотрел в глаза Керенскому, который усомнился в искренности его слов, и, не забыв о смешках меньшевиков, вышел в соседнюю комнату, где заседало правительство, и прочитал резолюцию. Реакция коллег была возмущенной. Они расценили эту резолюцию как лживую и преступную акцию. Вернувшись к Дану, Керенский небрежно, с чувством брезгливости возвратил ему документ. Его общение с Даном происходило в то время, когда вооруженные отряды Красной гвардии занимали правительственные учреждения и арестовали министра Карташева, возвращавшегося домой после заседания кабинета. Слова Дана оказались лживыми от начала до конца. «Чувствуется рука Каменева», – подумал о них Александр Федорович, научившийся разбираться в повадках большевиков. Утром Керенскому стало известно, что меньшевики и три четверти офицеров Петроградского военного округа, оболваненные большевистскими обещаниями, саботировали все усилия правительства справиться с восстанием, набиравшим силу.

Никто из противников Керенского уже не скрывал свое истинное лицо. Еще раньше стали ясны планы Чернова – занять место Керенского, для этого он выливал на соперника потоки клеветы, сеял раздор в эсеровской партии. Даже интеллигентные, талантливые писатели, Мережковский и Гиппиус, которых Керенский считал верными друзьями, отвернулись от него, не сразу, путаясь в оценке его деятельности, но в конце концов сошлись в мнении – поскольку он стоит наверху, то виноват во всем. После такого вывода Мережковского разрыдался на одном из собраний петроградской интеллигенции князь Андроников и вышел из зала: «Не могу, не могу слышать этого о святом человеке!» Керенский знал, что верными остались ему люди, глотнувшие вместе с ним и благодаря ему очистительный, сладостный и незабываемый воздух свободы. Сколько их? Они есть, но сколько их – мучил его вопрос. В одном он не сомневался – они не отдадут свою свободу без боя.

Точно и правильно разобраться в происходящем трудно, даже такому проницательному человеку, как Зинаида Гиппиус, но талант глубокого художника помогает ей в основных чертах точно обрисовать ситуацию: «Скучно и противно до того, что даже страха нет. И нет – нигде – элемента борьбы. Разве лишь у тех горит „вдохновение“, кто работает на Германию. Возмущаться ими не стоит, одураченной темнотой – нельзя. Защищать Керенского – нет охоты. Бороться с ордой за свою жизнь – бесполезно. Нет стана, в котором надо быть. И я определенно вне этой… унизительной борьбы… Это не революция и не контрреволюция. Это просто – „блевотина войны“.

Керенский переживал, узнавая, что люди, на поддержку которых он надеялся, уклоняются от борьбы – Мережковский и Гиппиус, к примеру… Но они хотя бы, их души никогда не приемлют большевистскую идеологию. А вот истинно талантливый поэт Александр Блок признавался Зинаиде Николаевне в своей «склонности к большевикам», говорил: «…Я ненавижу Англию и люблю Германию, нужен немедленный мир назло английским империалистам. Хоть я теперь и так, но вы ведь меня не разлюбите, ведь вы ко мне по-прежнему?» Гиппиус заключает: «Спорить с ним бесполезно. Он ходит по ступенькам вечности, но там, в этой вечности, Троцким не пахнет, нет!»

В дневнике поэтессы живет и трудится отменный летописец: «Очень красивенький пейзаж. Между революцией и тем, что сейчас происходит, такая же разница, как между мартом и октябрем, между сияющем тогдашнем небом весны и сегодняшними грязными, темно-серыми, склизкими тучами. Слышна сильная стрельба из тяжелых орудий. Говорят будто бы крейсера, пришедшие из Кронштадта, между ними и „Аврора“, команду которой Керенский взял для своей охраны в корниловские дни, обстреливали Зимний дворец. Кажется стреляют и из дворца, по Неве и по „Авроре“… Не сдаются. Но они – почти голые. Там лишь юнкера, ударный батальон и женский батальон смерти. Защищались от напирающих сзади солдатских банд, как могли. И перебили же их… „Аврора“ уверяет, что стреляла холостыми, как сигнал, ибо, говорит, если бы не холостыми, то дворец превратился бы в развалины… Когда же хлынули „революционные“ (Тьфу! Тьфу!) войска – они прямо принялись за грабеж, ломали, били кладовые, вытаскивали серебро; чего не могли унести, то уничтожали: давили дорогой фарфор, резали ковры, изрезали и проткнули портрет Серова, наконец добрались до винного погреба… Нет, слишком стыдно писать… Но надо знать все: женский батальон, израненный, затащили в Павловские казармы и там поголовно изнасиловали… Все обеспокоены – „что слышно о Керенском?“ Боюсь, что ни один полк не откликнется на его зов – поздно.

30 октября. Понедельник. Войска Керенского не пришли и не придут, это уже ясно. Говорят, что в них не то раскол, то ли их мало. Похоже и то, и другое. Дело не в том, что у Керенского «мало сил». Он мог бы иметь достаточно, прийти и кончить все здешнее три дня тому назад, но опять, наверное, колебался и вытягивал шею к разнообразным согласителям, предлагавшим ему всякие демократические меры во «избежание крови». В Москве 2000 убитых большевики стреляли из тяжелых орудий прямо по улицам. Началось бушевание черни, ибо она тут же громила винные погреба. Да. Прикончила война душу нашу человеческую. Выела и выплюнула».

Отсчитаем время на несколько дней назад.

В ночь на 25-е Керенский ожидал прибытия с фронта воинских частей, которые он вызвал в Петроград, ждал тщетно, пока не получил телеграмму о блокаде железных дорог, о саботаже на транспорте. Ему доложили, что центральная телефонная станция, почтамт и большинство государственных зданий заняты большевиками. В беседе с Коноваловым и Кишкиным Керенский выразил уверенность, что паралич, охвативший демократический Петроград, будет преодолен, как только все поймут, что заговор Ленина – это не плод какого-то недоразумения, а предательский удар, полностью отдающий Россию на милость немцам. На лицах его друзей мелькнуло недоумение: «Кто – все? И когда поймут?» Он понял его, когда они вышли на Дворцовую площадь. На улицах вокруг Зимнего стояли патрули Красной гвардии. На выходе из Зимнего дежурный офицер сказал им, что все подступы к Петрограду заняты большевиками, расположившимися вдоль дорог к Гатчине, Царскому Селу и Пскову. К Керенскому подошли его адъютант и помощник – командующий Петроградским округом. «Идите домой, – повернулся Керенский к друзьям, – еще увидимся». Их лица были задумчивы и печальны, а у него не хватило сил приободрить их, придумывать что-то обнадеживающее, но малореальное не хотелось. Их шаги глухо отражались от булыжной площади, вели в сторону маячившего большевистского патруля, встреча с которым не могла сулить ничего приятного.

У подъезда Керенского ждал автомобиль.

– Как будем ехать? – спросил адъютант.

– Рискнем через город, через центр, – неожиданно предложил Керенский. Он уже садился в автомобиль, когда гудки двух автомашин заставили расступиться красногвардейский патруль и отвлекли его внимание от поравнявшихся с ним Коновалова и Кишкина. Это были машины представителей британского и американского посольств. Они предложили Керенскому ехать в машине под американским флагом. Александр Федорович отвел в сторону англичанина: «Передайте Бьюкенену, что я просил его позаботиться о моей семье, об Ольге Львовне Барановской, моих детях». – «Что еще передать?» – спросил англичанин. «Больше ничего. Джордж знает, что я до конца был верен союзническому долгу».