Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 68

Так писала, лежа в постели, больная сестра Ленина 22 апреля. В день рождения брата она с особой остротой ощутила необходимость обратиться по поводу вопросов, не дававших ей покоя в последнее время, к руководству партии.

Как же теперь, в 1933 году, отнесся Горький к самокритически-покаянным и одновременно возвеличивающим Сталина речам экс-еретиков? Через неделю после пленума, 20 января 1933 года, он писал Рыкову из Сорренто. Приведем это письмо полностью, так как важны не только исключительно ценные факты, которые содержатся в нем, но и его эмоциональное звучание, тон, характеризующие внутреннее состояние Горького.

«Дорогой Алексей Иванович.

Я с глубочайшим волнением и огромной радостью прочитал Вашу и Михаила Павловича (Томского. — В.Б.) речи на пленуме. Подлинное, истинно большевистское мужество этих речей, ясная их мудрость и чувство собственного достоинства революционеров; чувство, которым насыщено каждое слово, делают эти речи ценнейшими документами не только истории нашей партии. Нет, я думаю, что революционно-воспитательное значение Ваших речей, дорогие товарищи, будет немедленно понято и усвоено всеми честными революционерами мира, как идеальное выражение чувства глубокой „партийности“, чувство органической неразрывной связи с партией.

Весьма возможно, что это мое письмо — не уместно, не сомневаюсь, что Вам оно не нужно, но Вы оба поймете настроение, мою радость, радость человека, который живет далеко от Вас и в непрерывной тревоге за каждого из Вас, людей, которых я искренне уважаю, люблю и ценю, как лучших, небывалых революционеров, действительных и счастливых создателей нового мира. И, наконец, я думаю, что у меня есть право написать это письмо, я тоже ошибался, недооценивая мощность творческих сил пролетариата и мудрость ленинской партии.

Крепко жму Вашу руку, дорогой Алексей Иванович».

Перечитывая это письмо, можно нынче испытывать разные чувства: удивления, досады за то самоослепление, которым пронизано оно. Можно дойти и до суровых обвинений в «приспособленчестве», которые, как уже говорилось, кое-кто поспешно предъявляет Горькому в последнее время. Но не целесообразнее ли попытаться понять подлинность горьковского мироощущения, а для этого попытаться представить если не всю совокупность факторов, обусловивших это мироощущение, то хотя бы главные из них…

Как мы знаем, Горький с напряженным вниманием следил за событиями в Европе. 12 августа 1933 года возглавляемый Гитлером кабинет министров принял декрет, объединявший в руках Гитлера функции рейхсканцлера (главы правительства) и президента… Гитлер настолько энергично рвался к абсолютной власти, что объединение функций произвел, не дожидаясь смерти Гинденбурга, которая, впрочем, не замедлила случиться, как только объединение было провозглашено. Мало того, Гитлер получил звание «рейхсканцлера и вождя немецкого народа». Таким образом, лидер национал-социалистической партии не только сосредоточил в своих руках всю полноту власти в стране. Официально провозглашенный титул вождя исключал теперь всякую возможность выражения иного мнения.

Рейхсканцлером Гитлер стал 30 января 1933 года. Однако прямо добиваться этого назначения он начал еще в 1932 году (но тогда получил от Гинденбурга отказ).

Вот это формирующееся на глазах Горького противостояние двух великих держав, грозящее в будущем прямым столкновением, чрезвычайно волновало его. И чем дальше, тем больше он убеждал себя в том, что главный источник силы советского общества — это идейное единство рядов партии, возглавляющей социалистическое строительство. Идеей этого единства и пронизано все письмо Горького Рыкову.

В развитии революционного процесса в России чем далее, тем все очевиднее складывались две внутренние взаимосвязанные особенности. Движущим источником общественного развития марксизм провозгласил классовую борьбу. Естественно, предельного накала в России она достигла в годы Гражданской войны. Но драма страны состояла в том, что и после ее окончания борьба продолжала составлять непременное условие ее развития. Боролись с остатками эксплуататорских классов, с мировым империализмом, с неграмотностью, с религией, с природой, с пережитками прошлого… Позже — с космополитизмом, с генетикой, кибернетикой, с предателями-врачами и т. д. Великий вождь даже выдвинул и «обосновал» тезис, что по мере развития социализма классовая борьба вообще будет усиливаться… Формировался подлинный культ борьбы, требовавший, естественно, постоянного обогащения «образа врага», с которым и приходилось бороться.

Другой особенностью общественного развития в 20–30-е годы был все более последовательный, а затем и полный отказ от борьбы внутренней: дискуссий, столкновения мнений, концепций и т. д. Полагали: именно для того, чтобы добиться успеха в социальной борьбе, нужно полностью отказаться от борьбы внутри партии, а затем — и внутри общества. Должно было воцариться никогда и нигде еще не виданное дотоле морально-политическое единство советского общества (все как один), основу которого составляет незыблемое единство партии.

Мы говорим о культе личности. Но до него, и как его условие, возник культ партии.

Когда-то классики марксизма писали о том, что свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех. В России сформировался принцип противоположный: акцент с отдельного, одного был перенесен на общее, массу. Конституция гарантировала всякого рода права и свободы всем, и что за беда, если в каком-то отдельном случае их недополучит какой-нибудь отдельно взятый Иван Иванович. И что за беда, если Иван Иванович окажется не один… Лес рубят — щепки летят. И в конце концов вместо Конституции, о которой Пастернак с горькой иронией сказал, что она не рассчитана на употребление, на деле утвердилась эта самая «щелочная» идеология.

«Единица — вздор, единица — ноль, — с пафосом восклицал поэт. — Голос единицы тоньше писка». «А если в партию сгрудились малые, сдайся, враг, замри и ляг. Партия — рука миллионнопалая, сжатая в один громящий кулак». И от имени партии этот кулак беспощадно разил самых разнообразных врагов, которые встречались на пути. А залогом успеха в этой борьбе был отказ от борьбы внутренней. Великое Единство!

В пору кризиса, уже на наших глазах охватившего партию и ярче всего выразившегося в перерождении многих представителей ее высшего эшелона, трудно себе представить, что десятилетия назад все имело совершенно другой смысл. Партия считалась лидером, единственным лидером, включавшим в себя лучшую часть общества. Отлучение от партии, исключение из ее рядов воспринималось едва ли не как духовный расстрел.

Особенности внутрипартийной идеологии в условиях тоталитарного режима великолепно понял и отразил в своем романе «Слепящая тьма» Артур Кестлер. Для его героя Рубашова, прообразом которого, как утверждают, явился Бухарин, воля партии — священна. Отлучение от партии — самое страшное, что может быть на свете. В конце концов Рубашов соглашается даже на чудовищный самооговор во имя торжества дела партии.

Горький был беспартийным. Когда-то, в самом начале 20-х годов, в своей издательской деятельности он даже придерживался принципа «вне политики». Как далеко ушли те времена! Он давно убедился, что современный мир политизируется стремительно, что в России, окруженной со всех сторон врагами, все большую роль играет политическая партия. И ему начинало представляться, что внутрипартийная борьба, дискуссии уносят слишком много сил, рождают склоку, способствуют разгару мелочных самолюбий… Пусть уж лучше воцарится Единство. Тогда энергия масс будет сконцентрирована и успешно направлена в одно, точно выверенное русло.