Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 69

Мышление художника, принявшего такое Единство, теперь лишалось того, без чего невозможна его успешная работа, — свободы и непосредственности восприятия конкретных жизненных явлений (а от наблюдения таких отдельных явлений и двигается художник к обобщению). Контактные линзы медицину изобретет потом. Но художник сам дал согласие на то, чтоб в его глаза были вставлены идеологические линзы, и теперь все он воспринимал не иначе, как под углом зрения некоей Высшей Государственной Необходимости.

Горький не мог предполагать, во что вскоре выльется восхваляемое им «единство», которое возвеличивает и все более возвышает одну фигуру, названную Бухариным «железной». (Впрочем, Бухарин не был первооткрывателем этой возвышенной метафоры: двумя годами раньше ее использовал Зиновьев, назвавший Сталина «железным маршалом революции».) Не мог этого осознавать в полной мере и сам Бухарин, пошедший на компромисс и поддержавший на заседании Объединенного пленума ЦК и ЦКК в январе 1933 г. официальный сталинский курс в расчете на возможность своего возвращения к более активной политической деятельности. Как объясняет Стивен Коэн, только таким путем после провала платформы Рютина можно было добиться цели.

Впрочем, предстояло заниматься не только «чистой» политикой. Впереди был еще и съезд писателей, на котором с докладами предстояло выступить как Горькому, так и Бухарину.

26 января 1934 года Горький присутствовал на открытии XVII съезда партии. Наверное, он был единственным беспартийным, находившемся в президиуме съезда.

Он рад был в перерыве перекинуться словцом со многими руководителями, с кем не встречался давно, внимательно слушал отчетный доклад, вместе с другими аплодировал своеобразному сталинскому юмору, когда вождь подаренное ему туляками ружье с улыбкой направил в зал и сделал вид, что прицеливается в кого-то.

Горький не мог знать, что в тот же самый день, 26 января, в его родном городе неизвестный ему человек в минуту отчаяния пишет ему письмо и что в жизни этого человека он, Горький, должен будет сыграть решающую роль.

С некоторых пор Елена Андреевна Покровская стала замечать, что с мужем творится что-то неладное. С работы Юрий приходил в подавленном состоянии, хотя и старался не обнаруживать этого.

А дело было вот в чем.

Юрий Александрович Покровский, в недавнем прошлом комсомолец, с 1932 года член партии, работал на кондитерской фабрике «Красный Октябрь». На работе его очень ценили, был он ударником.

Но вот кто-то не в добрый час вспомнил, что не все в порядке у тов. Покровского с анкетой, «с происхожденьицем». Отец его, умерший в годы Гражданской войны, был до революции начальником Нижегородского острога. Возникло «дело Покровского». Юрию Александровичу грозило исключение из партии как «чуждому элементу». Ожидала его и высылка из города.

В эти дни Юрий, как никогда, много думал об отце. Что и говорить: не слишком привлекательная была у него должность! Но по рассказам матери Анны Александровны Юрий знал, что отец не был несправедлив в обращении с заключенными, стремился даже в чем-то облегчить их участь. А у политических будто бы даже брал читать нелегальную литературу!

Но одно дело — рассказы матери. И другое — показания незаинтересованных свидетелей. К кому обратиться?

Юрий знал, что великий писатель, находившийся теперь в зените славы и любимый всем народом, некогда отбывал заключение в остроге, начальником которого был отец Юрия Александр Иванович.

И вот ударник производства, молодой коммунист спрашивает знаменитого писателя: «…был ли он (отец) действительно жандармом и зверски обращался с заключенными и особенно политическими или нет?» Письмо заканчивалось так: «…все вышеописанные вопросы мне и партии необходимо разрешить, ибо все это решит мою судьбу во время чистки партии, которая скоро будет в нашем крае и коллективе» [53].

Стоит обратить внимание на такую подробность. Покровский обращается к Горькому не с жалобой, не за поддержкой, а за истиной. В его письме слышится готовность понести наказание, если это будет необходимо.

Но внутренне он рассчитывал все же на другой исход. В этом его поддерживало следующее любопытное обстоятельство, о котором он не преминул сообщить Горькому в том же письме. В доме Покровских хранилось, как он пишет, «полное собрание сочинений Горького» с такой дарственной надписью: «В память Александру Ивановичу Покровскому от бывшего арестанта. М. Горький».

Известно, как сверхъестественно был занят писатель. Но задерживать ответ на такие письма нельзя никоим образом!

…Как давно все это было, но цепкая писательская память удержала даже малые подробности.

Арестовали его в ночь на 17 апреля 1901 года и тогда же препроводили в Нижегородский острог. Здесь и состоялось знакомство «политического» с начальником тюрьмы Александром Ивановичем Покровским.

Вскоре после ареста Горький писал жене Екатерине Павловне: «Тюремное начальство — от высших до низших — строго, но безусловно корректно».

Арестованный по тому же делу Скиталец позднее вспоминал: «В Горьком — особая привлекательность: не прошло недели, как часовые, надзиратели, уголовные и даже начальник тюрьмы и два помощника его были очарованы необыкновенным арестантом».

По существовавшим тогда правилам, свидание с политзаключенными разрешалось в канцелярии тюрьмы в присутствии администрации. В такой обстановке происходила встреча Горького с Константином Петровичем Пятницким, руководителем издательства «Знание». Он был вызван специально из Петербурга Екатериной Павловной для хлопот об освобождении мужа.

Пятницкий приехал с плохими вестями. В Петербурге был разгромлен журнал «Жизнь», орган легальных марксистов, а его редактора Владимира Александровича Поссе заточили в Кресты (как именовалась тюрьма в столице).

В журнале «Жизнь» Горький печатался неоднократно и по праву считался одним из основных авторов. Здесь были опубликованы такие крупные и значительные вещи, как «Фома Гордеев», «Трое».

Так вот, Пятницкий думал, что и Горький арестован в связи с разгромом журнала, а о деле с мимеографом — печатным станком для изготовления прокламаций — основной причиной ареста, он ничего не знал. Но это — запретные темы для разговора, и как говорить обо всем с Горьким в тюрьме?

Вот что позднее вспоминал Пятницкий, рисуя сцену их свидания в мемуарах: «Часть канцелярии была отделена балюстрадой. За нею сидел у своего стола начальник тюрьмы. Рядом с ним стоял Горький. Я видел, что он похудел и стал бледнее. Я начал с вопросов по изданию, о которых говорил Шеманину: Горький взглянул на меня с удивлением. Он знал, что все эти вопросы давно у меня обдуманы и выяснены. Но, моментально догадавшись, что свидание получено под предлогом делового разговора, он стал спокойно отвечать на вопросы в том же тоне. Начальник тюрьмы слушал. Ему пришлось узнать много интересных подробностей о рассказах Горького. Но он не увлекался историей литературы. Скоро ему стало скучно, очень скучно. Голова его все ниже склонялась над столом; наконец он принялся ревностно производить какие-то подсчеты в лежавших перед ним ведомостях.