«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын Страница 68

Иногда мы гуляли по ночам: нашим спутником бывал В. В. Каврайский — астроном, работавший в морском ведомстве, и вот однажды, взглянув на небо, он обнаружил новую звезду в созвездии Лебедя. Мы сейчас же отметили время наблюдения и сообщили по телефону в Пулково. На следующий день Каврайского на съезде поздравили, но он озабоченно говорил: «А я боюсь, боюсь, что мальчишка Дубяго в Казани уже успел ее найти раньше меня». И оказался прав: через час из Казани пришла телеграмма от Дубяго, который, действительно, сделал это открытие раньше, чем Каврайский. Но и тот радовался недолго: в Пулково пришла телеграмма из Америки, отправленная раньше наблюдений Дубяго и извещавшая об открытии звезды, с просьбой наблюдать ее в часы ночные для Пулково и дневные для Америки.

Наконец, настал последний день съезда с банкетом в Пулково. Нужно ли говорить, с каким почтением мы осматривали эту обсерваторию с ее реликвиями, анекдотами, традициями; с «кукушкой», где ночевали знаменитейшие астрономы всего мира, которые голодали (совместительство для них невозможно), но не покидали свою работу; с астрономическими огородами; с книгой «De revolutionibus orbium coelestium» [348], поля которой содержат собственноручные примечания Коперника. Атмосфера этого учреждения была единственной в своем роде. Для банкета пулковцы не пожалели усилий, и в то голодное время на столе оказались прекрасные вина, «мяса египетские», рыбы волжские со всем, что они могут дать, и настоящий шоколадный крем с замечательным кофе.

После банкета я простился с любезными хозяевами и коллегами по съезду и отбыл поскорее в Петроград, надеясь уехать в тот же день. Мои бумаги и мандаты были бесспорны, но заведующий билетным бюро отказал мне в праве выезда и сказал, что не может выдать билет без разрешения Петросовета. Что было делать? К счастью, как только я вышел за дверь, меня догнал его помощник и сказал: «Вернитесь через четверть часа. Его тут уже не будет, а я выдам вам билет». Так оно и вышло, и в этот же вечер я все-таки был в пути к Москве и к тебе. Не мог же я провести первую годовщину нашей свадьбы вдали от тебя.

По приезде нам пришлось подумать над двумя серьезными вопросами. Трамот надоел тебе до последней степени, и хотелось заняться другой, более интересной работой. Тебя тянуло к биологии, но мне казалось, что нужно, скорее, использовать те знания экономических наук, которые дал тебе Коммерческий институт. Преподавательский состав там был первоклассный, и наравне с ним могло быть поставлено только экономическое отделение Петроградского политехнического института. С другой стороны, после революции перед страной и советскими учеными встал ряд интереснейших экономических проблем, и мое мнение было, что тебе достаточно незначительной переподготовки, чтобы стать первоклассной научной деятельницей по экономике.

Я посоветовал тебе поступить на факультет общественных наук, и ты меня послушала. Тебе зачли все курсы и все экзамены, проделанные в Коммерческом институте. Но я еще не знал, а сама ты не учла, до какой степени тебе чуждо было образование, через которое провели тебя родители. С обычной добросовестностью и пунктуальностью ты ходила на лекции и практические занятия, но сердце твое к этому не лежало. И именно из-за добросовестности тебе пришлось прекратить занятия: университет был не топлен уже который год, и твой ревматизм возобновился в жесточайшей форме. К счастью, мы были уже не в маленькой комнате с маленькой печкой, а в кабинете Ивана Григорьевича, обогреваемом большой кирпичной печью.

Вопрос о прислуге разрешился для нас появлением Фени, вашей давней горничной. Она ушла от вас, замуж, но вот случилось так, что ее бросил муж, и Феня очутилась на мостовой, не зная, что делать. Ты устроила ее детей в ясли, а ей дала комнату при кухне. У этой женщины были колоссальные достоинства и таковые же недостатки, с которыми мне иногда трудно было мириться, но тебе всегда удавалось доказать, что все-таки лучше мы не найдем, и она работала у нас до самого нашего отъезда за границу.

В университете я получил неожиданное предложение: Реформатский отказался быть деканом на 1920–21 год, и на его место была выдвинута кандидатура Стратонова, который предложил мне стать помощником декана. Мне не очень хотелось снова заниматься административной работой, но меня убедили, что она собственно будет лежать на декане и секретаре, а я буду только участвовать в заседаниях и время от времени заменять декана. В секретари была выдвинута кандидатура физика Владимира Александровича Карчагина. Я согласился. Число голосов, которые мы получили, не очень много превышало половину. Против Стратонова голосовали его астрономические коллеги, а также крайние левые и крайние правые; против меня голосовала реакционная профессура, и особенно энергичную кампанию вел реакционнейший Николай Димитриевич Зелинский — химик, человек двуличный и умевший притворяться сверхсоветофилом. Как бы там ни было, мы оказались избранными, что я наивно считал очень большой честью; на самом деле это была перегрузка, требовавшая больших сил, крепких нервов, решительности и мужества. К тому же в новом деканате все трое были физико-математики, и среди нас не было ни одного естественника. Это вызывало частые трения, хотя иные и говорили, что так лучше, потому что естественник мирволил бы своей лаборатории [349].

При столь далеких воспоминаниях, естественно, многое забывается. Я забыл поставить на своем месте один эпизод из пребывания в Петрограде — эпизод мелкий, но сейчас для меня жутко актуальный. Разговаривая с Кристи, я спросил у него, кто наш сосед в другом конце полукруглого коридора, отделенного от нас бархатным занавесом. Оказалось, что этот хмурый и пожилой человек — известный археолог Казнаков, хранитель одного из отделов Эрмитажа. Он недавно потерял жену и, не будучи в состоянии оставаться дома, временно поселился в Доме ученых. На следующее утро мы вдруг услышали из соседнего помещения многократный крик кукушки и как будто хлопанье крыльев. Мы осторожно заглянули за занавески и увидели Казнакова, стоящим на столе, размахивающим руками как бы крыльями и издающим кукушечий крик.

«Что это за старый идиот?» — спросил Михайлов.

«Это ваша судьба, — ответил я, — когда на старости лет лишитесь всего, что было вам дорого и останетесь в одиночестве. Иногда люди даже хохочут; помните стихотворение Гейне:

Смотрите лучше на то, что видите, как на урок и предостережение».

Этой же осенью у меня прибавилась новая нагрузка. Университет Шанявского был взят под Коммунистический университет имени Свердлова, и мне стало невозможно читать там мой курс математического анализа для физиков и натуралистов. Когда я пожаловался Тимирязеву, он ответил: «Это очень легко устроить. В Коммунистическом университете открываются кафедры точных наук. Берите кафедру математики и организуйте преподавание. Физику беру я, биологию — Борис Михайлович Завадовский, астрономию — А. А. Михайлов. Ведает всем этим бывший нарком путей сообщения инженер Кобозев». Я согласился; меня очень интересовала эта новая среда, и мне очень хотелось поставить на новый лад преподавание математики.