«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын Страница 69

Открытию курсов предшествовал ряд заседаний нашей коллегии для выработки методов и программ преподавания. Легче всего было Михайлову, потому что его задача сводилась к прочтению хорошего курса популярной астрономии с диапозитивами. Этот курс он уже читал много раз, и всегда с большим успехом, перед разнообразными аудиториями, и у него была великолепная коллекция диапозитивов. Но каково было мне: я должен закончить год элементами анализа перед аудиторией, в которой огромное большинство не владеет даже элементами арифметики. Поэтому, после очень долгих пререканий, мне удалось провести решение об образовании ряда приблизительно однородных по составу групп, которые проходили бы ускоренную, но солидную подготовку под руководством опытных преподавателей. Их я набрал среди оставленных при университете, а также среди хороших педагогов московских средних учебных заведений. Достаточно назвать некоторые имена: П. С. Александров, П. С. Урысон, Н. К. Бари, В. Н. Вениаминов и многие другие — в общем, цвет молодой московской математики. Для Тимирязева это было очень кстати, так как невозможно читать физику людям без математической подготовки.

Б. М. Завадовский был в ту пору начинающим ученым — пылким, искренним и часто наивным. Он собрался читать биологию по огромной энциклопедической программе, которую упорно защищал против нас всех. Я много раз и очень жестко сцеплялся с ним и тут заметил у него еще одно свойство, которое сразу было не видно: большое благородство души и способность выслушать неприятные вещи, не становясь врагом противника. Это очень редкое качество сочеталось у него с прямотой характера. Таким он был тогда, таким показал себя и потом.

Очень колоритную фигуру представлял из себя Кобозев: старый большевик и старый инженер путей сообщения, он сохранил способность к энтузиазму. Это он, уже в то время, прослышав про первые результаты экспедиций академика Ферсмана на Кольском полуострове, напечатал в «Известиях» или «Правде» (может быть, и там и там) пророческую статью о перспективах освоения нашего севера [350]. Он говорил и об апатитах, и о фосфатах, об оплодотворении при помощи этого минерального удобрения Кольских пустынь, о продвижении устойчивых культур к северу, о городах, которые там создадутся, с театрами, университетами, библиотеками, заводами, удобными жилищами. В ту пору могло казаться, что это мечты, но я чувствовал, что они осуществятся гораздо раньше, чем мы думаем.

Несомненно, Кобозев был очень талантливым человеком, но нам пришлось огорчить его. Он попросил нас рассмотреть его учебник, составленный из лекций в одной из свердловских групп — лекций по математике; отзывы учеников были очень хвалебные, и за короткое время число их у Кобозева удесятерилось. Я первый взял на просмотр этот учебник, будучи заранее настроен в его пользу, и… ужаснулся. Был виден огромный преподавательский талант, редкий талант, но безграмотность учебника оказалась потрясающей и непоправимой. Я передал учебник Тимирязеву, и он вынес такое же впечатление. Что тут было делать? С большой осторожностью мы вернули учебник автору: он не поверил, и учебник переслали на заключение кому-то из партийных математиков, который присоединился к нам. Огорченный Кобозев отказался от председательствования в нашей коллегии и перешел на другую работу, о чем лично я очень жалел [351].

В начале октября 1920 года в Москве имел место еще один съезд, где мне пришлось выступать, — съезд Российской ассоциации физиков. Он был гораздо многолюднее Астрономического: приехали люди из очень далеких углов — Томска, Омска, Туркестана. Провинция была очень хорошо представлена, и, что важнее всего, настроение было «весеннее». После войны, революции и гражданской войны (правда, еще не оконченной) произошла первая встреча людей, которые до этого не могли даже сноситься между собой. Литература не издавалась, и иностранных научных журналов не видели уже долгие годы. Несмотря на это, люди работали и приходили к хорошим результатам.

Помню, например, выступление томского физика Соколова, который приехал на съезд с моделью атома, очень напоминавшей модель Бора, о которой только что узнали. Ему было неприятно оказаться перекрытым, но вместе с тем он чувствовал законную гордость и законную надежду. Если не ошибаюсь, на этом же съезде Хвольсон выступил тоже с очень оригинальной моделью атома: он строил ее в виде груды кружков одинакового размера, положенных один на другой и подчиненных некоторым силам связности. Боковым ударом можно было выбить любой из этих кружков (при условии, что сила удара превышала некоторый порог), и тогда «петалон» (так Хвольсон называл свои кружки, а злые языки называли их «панталонами») выскакивал, и получалось излучение. Модель была очень остроумна, но успеха не имела.

Я выступил с тремя докладами — о звездных кучах, Курской магнитной аномалии и явлениях на границе разнородных тел (проблема Тимирязева и Ломмеля — Хвольсона) [352]. Стратонов сделал доклад о проекте астрофизической обсерватории и получил сочувственную резолюцию съезда. К тому времени я уже сделал первые вычисления глубины магнитных масс в Курской губернии, что дало около 250 метров, и доложил эту цифру. Мне возражал Лазарев, который считал ее слишком малой; на самом деле бурение дало глубину меньше 200 метров.

В университете деканат задавал нам много забот и хлопот. Вина лежала всецело на Покровском, который вместо того, чтобы твердо выделить помещения рабочему факультету, предоставил Звягинцеву право занимать в явочном порядке любые помещения, причем в случае конфликтов с законными владельцами ректор университета Боголепов всегда становился на сторону Звягинцева. Операция происходила по следующему шаблону. Я читал свою лекцию. Вдруг дверь с грохотом открылась и появилась куча рабфаковцев. Их представитель подошел ко мне и сказал: «По приказу товарища Звягинцева мы занимаем эту аудиторию; сейчас товарищ такой-то начнет свою лекцию. Уходите отсюда». Я ответил ему: «Как помощник декана физико-математического факультета я являюсь представителем советской власти, и никакие распоряжения Звягинцева для меня не обязательны. Я требую, чтобы вы немедленно все убрались отсюда, и предупреждаю, что если это безобразие продлится, то вы ответите по всей строгости революционных законов». Они немедленно убрались и больше не появлялись, но далеко не все профессора проявляли такую решительность. На ближайшем заседании ГУС я задал Покровскому вопрос, чем, собственно, он руководился, устанавливая в университете захватное право вместо твердого порядка. Он ничего не мог ответить (тем более, что меня поддержали и другие члены ГУС) и пробормотал: «Хорошо, я скажу товарищу Звягинцеву».