1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский Страница 68

Находясь у Витебска, он получил известия о ратификации Бухарестского мирного договора между Россией и Турцией и подробности относительно подписанного в марте соглашения между Россией и Швецией. Он пока не знал, что 18 июля Россия, кроме всего прочего, вступила в союз и с Британией. Из Берлина поступили данные о планах совместной высадки британцев и шведов в Пруссии. Одно радовало – новости о начале войны между Британией и Соединенными Штатами Америки.

«В то время как император размышлял над планами нового и более решительного удара, атмосфера вокруг него становилась все прохладнее, – замечал барон Фэн. – Две недели отдыха дали людям время осознать, как далеко они ушли от дома, и то, какой необычный характер принимала та война». Он говорил к тому же и о «беспокойстве и разочаровании», возникавших в штабах разных уровней. Наполеон чувствовал это и впервые собрал более широкую группу генералов среди круга доверенных лиц, чтобы спросить их, какого мнения они придерживаются в части планов дальнейших действий. Бертье, Коленкур, Дюрок и другие считали, что настал момент остановиться. Они напоминали о потерях, сложностях с обеспечением провиантом и растянутости линий коммуникаций и, принимая во внимание нехватку госпиталей и медицинских ресурсов, высказывали опасение, как бы даже победа не обошлась французам слишком дорогой ценой.

Но Наполеон по-прежнему цеплялся за изначальное видение обстановки. Русские стали сильнее, чем раньше, они отошли к собственным границам России, а потому находилось больше оснований ожидать от них готовности принять сражение, на которое он делал все ставки. «Если неприятель остановится в Смоленске, а я имею основания считать, что он так именно и поступит, будет решающая битва», – писал император Даву. Когда Наполеон, как виделось дело ему, разгромит войска противника, Александр станет просить мира, и русские дадут французам так нужное им снабжение. «Он верил в сражение, ибо хотел его и верил, что победит, поскольку должен был это сделать», – писал Коленкур. – Он ни на минуту не сомневался, что дворянство вынудит Александра искать мира, поскольку на том строились все его [Наполеона] расчеты».

Но, как показывает дневник Нарбонна, Наполеон беспокоился, ибо был слишком умен и не мог не понимать основательности аргументов противников продолжения наступления. Прославленный решительностью человек словно бы паниковал уже от самого факта собственной неспособности принять решение, выскакивая из ванны в два часа ночи, объявляя вдруг о необходимости срочно продолжать продвижение, для того лишь чтобы провести затем двое суток на месте над картами и документами. «Сама опасность нашего положения гонит нас в направлении Москвы, – наконец сказал он Нарбонну. – Я истощил все протесты мудрости. Жребий брошен» {302}.

«Более всего на свете я сожалею, – признавалась позднее сестра Александра, Екатерина, – что в 1812 г. я не была мужчиной!» {303} Будь она и вправду мужчиной, вполне возможно, очутилась бы на месте брата. Александр осознавал, что по мере того, как русские армии откатываются, позволяя французским захватчикам нацеливаться на важнейшая часть империи, ему, государю, предстоит принимать всю вину и позор за происходящее. А он помнил, какая участь постигла его отца и деда. Аракчеев, Балашов и Шишков убедили его пробудить Россию и сплотить ее вокруг себя. Но он не мог с уверенностью сказать, куда качнет подданных, в особенности в свете того, что многие из них сделались таковыми в результате завоевания.

Занятая пока французами территория стала частью Российской империи в предшествующий период продолжительностью от семнадцати до пятидесяти лет, и вряд ли стоило ожидать преданности делу царя и отечества от состоявшего подавляющим образом из польской шляхты и крестьянской массы населения без определенного национального чувства. Не мог он разыграть здесь и карту веры: в районах, приобретенных Россией в 1772 г., проживали 1 500 000 униатов и 1 300 000 католиков, 100 000 евреев, 60 000 староверов, 30 000 татар-мусульман и три тысячи караимов иудейского вероисповедания, а православных русских на фоне этой пестрой религиозной палитры – всего 80 000 чел. К тому же на иных из них тоже не следовало полагаться. Варлаам, православный архиепископ Могилева, дошел до того, что присягнул на верность Наполеону, побуждая священников делать то же самое и молиться за императора. Русские солдаты считали местных инородцами, причем плохо настроенными в отношении России, и в то время как войска поддерживали дружеские отношения с населением на протяжении примерно полутора лет своего пребывания в регионе, начав отходить, они принялись грабить усадьбы и селения {304}.

На деле польское дворянство в основном в принципе склонялось на сторону Наполеона, хотя большинство делало это и без особого воодушевления, а многие занимали позицию «поживем-посмотрим». Крестьяне, похоже, реагировали более прагматичным образом. Некоторые усмотрели для себя в ситуации благоприятную возможность поднять голову или по крайней мере отказаться от трудовой повинности – барщины. Другие очевидно шагнули к свободе: в 1811 г. в административных регионах Могилева, Чернигова, Бабиновичей, Копыса и Мстиславля тогда наличествовало 359 946 крепостных, принадлежавших помещикам и церкви, тогда как в 1816 г. их осталось всего 287 149 {305}.

Российские власти нервничали по поводу предполагаемой реакции евреев, поскольку они являлись единственной общественной группой, помимо польского дворянства, которую французы могли бы использовать при управлении территорией. Наполеон освобождал евреев во всех странах на своем пути, и в 1807 г. созвал Великий Синедрион, или собрание, на каковое пригласил евреев со всего мира. На деле многие евреи действительно оказывались полезны французам как торговцы, проводники и – иногда – информаторы. Но большинство относилось к великому завоевателю индифферентно, в то время как некоторые неожиданно продемонстрировали верность царю {306}.

На главной территории русского государства, куда как раз на тот момент входили французы, любые чуждые элементы отсутствовали (евреев туда не допускали), но данный момент не позволял властям расслабиться. В духе куда более близких нам по времени жутковатых методов, полиция в Калужской губернии принялась хватать иностранцев, посадив под замок французов, немцев, швейцарцев, датчан, англичан, одного голландца, поляка, испанца, португальца, шведа и итальянца, занимавшихся ремеслами и оказанием всевозможных услуг. Среди попавшихся оказались врачи, портные, шляпники, кондитеры, учителя танцев, гувернантки и парикмахеры. Всех их удалили из зоны предполагаемых военных действий {307}.