1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский Страница 69

Другим потенциальным источником угрозы являлись староверы – секта, отколовшаяся от православной церкви полтора столетия назад из-за несогласия с церковными реформами царя. По их разумению, антихристом был Александр, а не Наполеон. Но хотя они попадались тут и там, на самом деле их насчитывалось не так уж много, к тому же по природе своей они отличались изрядной пассивностью.

Среди русских первая реакция на вторжение носила позитивный характер, пусть некоторые и преувеличивали патриотический порыв. В незаконченном романе Пушкин описывает московское общество 1812 г. как франкофильское и презрительно настроенное к «простоватым» поборникам всего русского с их патриотизмом, который «ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах». Но только до тех пор, пока французы не вступили в Россию. С того момента «гонители французского языка… взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи». Пушкин, конечно же, описывал происходящее с известной долей иронии. Прочие бывали куда серьезнее. «Вести о неприятельском нашествии заставили людей всех возрастов и положения позабыть личные беды и радости», – отмечал русский националист шведского происхождения из-под Пензы, Филипп Вигель. «Когда известия о приходе бесчисленных орд Наполеона распространились по России, можно смело сказать, что сердца наполнило лишь одно чувство преданности царю и отечеству», – писал князь Н. В. Голицын, служивший в войсках офицер. В Москве «пожилые дамы крестились, плевались и проклинали Наполеона», в то время как юные девицы из общества воображали себя в роли амазонок или сестер милосердия {308}. Но подобное воодушевление ни в коем случае не разделяло все население в целом.

Свыше 90 процентов его представляли крепостные, около половины их принадлежали дворянству, остальные – церкви и государству. Крепостные являлись движимым имуществом. Их продавали и покупали, проигрывали в карты, вписывали в брачные контракты или передавали по закладным. Хозяева могли приказать сечь крепостного и забить его насмерть. Среди крепостных не отмечался порыв к революционным преобразованиям, в основном из-за отсутствия вожаков, однако всегда существовал потенциал для начала и распространения кровавого мятежа, и память об одном из таких событий – о восстании Пугачева – еще не изгладилась из сердец и умов людей постарше.

Вторжение армии французов не могло не сказаться на отношении крестьян к господам и правителям или, по крайней мере, не привести к какому-то выражению скрытого недовольства. Власти предвидели нечто подобное, и полиция с большей энергией принялась вынюхивать сведения о настроениях народа в корчмах и пивных по всей стране. Поступали какие-то донесения об агитаторах, перемещавшихся по сельской местности и побуждавших крепостных к восстанию, а среди крестьян и подневольных слуг ходили слухи о том, что-де Наполеон велел Александру освободить их, пригрозив в противном случае сделать это за него. В качестве меры предосторожности Александр разместил в каждой губернии полубатальоны, насчитывавшие по три сотни солдат, и не напрасно. На протяжении 1812 г. отмечалось шестьдесят семь малых крестьянских бунтов в тридцати двух различных областях, что более чем вдвое превышает средние показатели {309}.

Тем не менее, крепостные оставались русскими, крепко связанными со страной и верой, а потому существовали надежды поднять их на защиту страны и церкви. Однако первые сигналы не особенно ободряли. Д. И. Свербеев, девятнадцатилетний сын помещика, владевшего землей в районе к югу от Москвы, вспоминал, как по приходе известия о вторжении его отец созвал крестьян после посещения церкви в воскресенье. Семидесятидвухлетний господин объявил, что они с сыном отправляются в Москву записываться на службу и призвал крепостных тоже стать волонтерами. Послышалось сопение, крестьяне переминались с ноги на ногу, а потом один из них постарше высказал желание пойти служить добровольцем, тогда как некоторые другие согласились пожертвовать несколько грошей. Иным владельцам имений повезло куда меньше. Отмечались случаи восстаний и разграбления поместий по мере приближения французской армии {310}.

Александру доставалась задача внушать патриотические чувства или, скорее, решимость сражаться за все политическое, общественное, религиозное и культурное здание, каковое олицетворял он в глазах представителей всех сословий страны. Требовалось гигантское пропагандистское усилие, и тут совершенно незаменимым оказался Шишков. Александр набросал черновик воззвания на французском языке, а Шишкову предстояло перевести его на пламенный русский. В манифесте, опубликованном в Полоцке 6 июля, власти заявляли всем в стране, будто бы Наполеон пришел уничтожить «великий народ». «С коварством в сердце и лестью на устах он несет с собой вечные казни и оковы», – предупреждали составители призыва. Конечно же, Александр изгонит Наполеона из страны, но у того в распоряжении несметные силы, а потому царю надо собирать новые рати.

В манифесте вся страна представлялась как вовлеченная в битву не на жизнь, а на смерть во имя спасения собственных жен, детей и домов. Обращение призывало дворян, духовенство и крестьян брать пример с героев прошлого. Шишков знал, как соединить любовь к семье и дому с любовью к царю и отечеству. Заявления затрагивало библейскую жилку, изображая народ России как избранный, призванный однажды возвыситься надо всеми прочими, оно подкреплялось благочестивой верой в божественное провидение {311}.

К тому же Александр ввел в действие пропагандистскую машину православной церкви. Он писал епископам с призывами мобилизовать духовенство в действиях против общей угрозы чужестранного и безбожного «войска двунадесяти языков», как иногда называли многонациональную Grande Armée. Синод издал собственное воззвание, побуждая всех и каждого встать под ружье в деле защиты веры и отечества против безбожных захватчиков, которые оскорбили Всевышнего ниспровержением трона и алтаря во Франции. Священникам повсюду в стране наказывали вооружать простые души чувством верности. По просьбе Александра, архимандрит Москвы Августин написал особую молитву, в которой верующим, помня о примерах Моисея, Гедеона и сокрушившего Голиафа Давида, предлагалось умолять Всевышнего оборонить Россию и наполнить государя всеми потребными для достижения победы мудростью и храбростью {312}.

Публиковать звонкие манифесты было лишь одной частью дела, а другой – заставить людей сохранять трезвый рассудок. Лихорадочные настроения Санкт-Петербурга с поразительной легкостью то бросало в нелепый оптимизм, то погружало в мрачную пучину безнадежности. «Все в любую минуту ждали появления курьера с вестями о победе, слухи о которой ходили по городу, – писал 21 июля один житель столицы другу в провинцию. – Говорили, будто Багратион разбил короля Вестфалии. Количество взятых в плен приводилось 15 000». и верно, разговоры о громких достижениях не утихали: Витгенштейн потрепал Удино и Макдональда, Ней и Мюрат потерпели поражение на подступах к Витебску {313}.