Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон Страница 7

– Здравствуйте! Как я рада видеть вас здесь! Добро пожаловать в мой дом! Добро пожаловать в Перу! – В комнату, переваливаясь с ноги на ногу и раскинув руки с короткими пальчиками, спешащим пингвином входит Геринг. Я намеренно не пишу «Элизабет Геринг», потому что входит именно «Геринг». И в этот момент я внутренне ликую: передо мной – рейхсмаршал. Нет, не буквально Герман Геринг. Но если вы имели дело с хроникой Третьего рейха, то меня поймете: есть жесты, мимика, что-то неуловимое, что в секунду делает человека генетическим эхом другого человека, оставшегося лишь запечатлённым образом на старых черно-белых кадрах.

Внешне Элизабет совсем не такая, как я ее представляла, – вообразить себе не могла, что она настолько похожа на дядю. Плотненькая, среднего роста, хозяйка дома улыбается, и глаза за линзами ее очков становятся китайскими щелочками, из-под век которых лучится мягкий зеленовато-серый свет сдержанного любопытства. На Геринг (которую я осматриваю с любопытством, пока она осматривает меня) надета шелковая рубашка с бежево-красными узорами, черные брюки, скрадывающие плотные, несколько рыхловатые бедра, и длинная черная безрукавка из тонкой кожи и шерсти.

У Элизабет светлые прямые волосы чуть ниже плеч, острый, несколько хищный нос, правильные черты лица – и никакого броского макияжа: лишь прозрачно-розовый блеск на губах. Украшений тоже нет. Когда она поджимает губы, то ли освежая блеск, то ли сдерживая улыбку, я вижу, что в уголках губ, куда тут же сбегаются морщинки, таится жесткость. Но это лишь мгновение. Элизабет, хихикая, целует Сергея и жмет руки операторам. И уже через мгновение бросается вдруг целовать меня: «Как же вы мне нравитесь!» А еще через секунду уже несется к незакрытой двери и с силой захлопывает ее: «Ой, холодно! Дует!» Мгновение – и она уже плюхается радом со мной на диван. А потом снова резко вскакивает и бежит включать свет, поясняя: «Тут темновато».

Мы с ней говорим по-английски. У нее очень правильный и понятный английский, – так, четко артикулируя слова, на этом языке говорят те, у кого родной язык немецкий.

– Какая вы красивая, – охает Элизабет. – Знаете, у меня была очень красивая мама, я покажу фотографии. Она просто королева красоты, представьте себе!

Прожигая операторов гневными взглядами, я стараюсь намекнуть им, что мне кажется важным начать фиксацию всего происходящего на камеру.

А Элизабет тем временем успевает заметить интерес Сергея к фигуркам, стоящим на полках, – и тут же срывается с места, чтобы помочь ему, показать всё, похвастаться. Тот совсем не против, хотя, по глазам вижу, несколько ошалел от сходства нашей героини с рейхсмаршалом.

Геринг перебирает фигурки, протягивая каждую Браверману, – так ребенок делится конфетами.

– Это всё – местного производства, перуанская керамика. Вот та статуэтка тоже перуанская (она крутит в руке какого-то маленького идола, выточенного из слоновой кости), но я не знаю, к какой племенной культуре принадлежит. Знаю, что она очень старая, доколумбовых времен – оттого и дорогостоящая. Она постарше всех нас вместе взятых.

– Где она ее купила? – интересуется Браверман. – Очень красиво!

Перевожу вопрос. Геринг приятно, что она произвела впечатление своей коллекцией:

– Это всё досталось мне от дяди, не того, о котором ты подумала, а от инженера, к которому мы сюда приехали в Перу. Он не родной дядя – просто хороший человек, друг семьи, сочувствующий. После войны он помогал многим людям.

Короткая, но емкая пауза. Что она хотела сказать: нацистам? их родственникам?

Элизабет продолжает:

– Этот наш друг помогал людям после войны покинуть Европу, потому что там в нищете и разрухе, да еще с моей фамилией, ловить было нечего. Он помог нам с мамой и бабушкой перебраться в Перу: мне было шесть лет. Воспоминания об этом путешествии в Перу у меня такие. Из Австрии мы выехали в Италию, добрались до Генуи. Оттуда собираемся отплыть в Лиму. Гигантский корабль. С флагами. На причале – что-то вроде прощальной вечеринки: кто-то смеется, кто-то рыдает в голос… Корабль назывался «Америго Веспуччи». Я помню, как мама и какие-то взрослые вечерами обсуждали, что Гитлер – имя, которое я слышала с детства, – тоже куда-то уплыл, точно так же, на корабле: наверное, они говорили про Аргентину. Сейчас, когда мамы нет, я уже ничего не могу узнать наверняка, – были ли это домыслы, или за этими разговорами скрывались какие-то факты, о которых остальной мир не знал… Я так глупа, что не удосужилась нормально поговорить об этом с собственной матерью. Хотя кого тут винить… Нам пришлось много и тяжело работать. Но сейчас про корабль.

Это было очень красочное, я бы сказала, путешествие. До сих пор помню, какие были страшные штормы. Один раз чуть не столкнулись с другим кораблем, который прошел ночью в нескольких метрах от нашего. На меня очень сильное впечатление произвел священник, который плыл с нами на корабле, – человек с седыми усами и добрыми глазами. Вспоминаю, как он служил мессу. Все слушали его и плакали. А я была просто потрясена, потому что мне казалось, что окружающие плачут из-за того, что мы вот-вот погибнем. К счастью, я ошиблась. Корабль беспрепятственно вошел в порт Лимы, и мы ступили на берег нашей новой родины. Это было в 1951 году, если совсем точно, то 12 мая 1951 года на причале нас уже встречал «дядя».

Не без его помощи, в том числе и финансовой, мы поселились в районе Мирафлорес – в том самом, где сейчас живете вы. Это прекрасный район. Там же я начала ходить в школу Песталоцци – замечательная швейцарская школа. Всё осложняло то, что мы все, конечно же, не знали испанского языка, культуры, местных традиций. Мир вокруг был другой, непривычный и немного пугающий. Приходилось адаптироваться и привыкать.

Школьные учителя, узнав мою фамилию, часто спрашивали, не родственница ли я Германа Геринга? А я даже и не знала толком, кем он был и что делал. И говорила правду: да, он мой дядя. У нас преподавал один швейцарский профессор, который меня за это невзлюбил. А я долгое время понять не могла, в чем причина.

Президентом в Лиме был в то время генерал Мануэль Одриа. Тут была стабильная ситуация. И всё бы замечательно, если бы в 1954 году не умер «дядя». После его смерти началась совершенно новая жизнь. Когда мы приехали сюда, во главе Перу стояли люди особого класса. У бедных вообще не было прав (а женщинам предоставили избирательное право только в 1955 году). И мы остались тут одни и без ничего, без поддержки. А мама до этого никогда в жизни не работала – и ей пришлось осваиваться тут. Она, конечно, не была к такому готова. Ее, как комнатное растение, вдруг пересадили на другую почву, в другую страну, и ей пришлось взвалить на себя всю ответственность не только за собственную жизнь, но и за жизнь моей бабушки – ее матери и, конечно же, за мою.

– А как матери жилось с такой фамилией, она была же Геринг?

– Нет, она вернула себе фамилию Клазар. История такая. Здесь, в Лиме, была чешская община: мама обратилась туда, чтобы ей помогли найти работу, – просто некуда было больше идти. Та работа, что ей досталась, была далеко не лучшей: пришлось стать горничной или уборщицей – толком не помню. Но видели бы вы эти отели в Лиме в середине пятидесятых! Понятно, что я не говорю об отелях класса люкс, – речь об этих жутких вонючих бараках с насекомыми и прочей дрянью. Конечно, мама была в ужасе: она укрепилась в мысли, что нужно срочно искать другую работу. И ей повезло. Она нашла швейцарскую компанию, куда ее приняли, правда, с условием, что она вернет себе девичью фамилию и из Милы Геринг снова станет Милой Клазар. Это не было проблемой: мама же всё равно была уже в разводе.