Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся) - Евгений Рудашевский Страница 7

Агра оказалась такой же шумной и людной, как Джайпур, но улочек, подобных тем, что видели мы вчера (тесных, зловонных), здесь найти не удалось. Красный Форт и Тадж-Махал мы отклонили до завтрашнего дня. Устроились в гостинице и вышли для прогулок по базарам.

В день этот наиболее примечательным стало знакомство с велорикшей. О нём – позже. Сейчас слышны от улицы индийские песни – в восьмом часу, по темну, начнётся в городе праздник Шивы. Агра обещана оранжевой и радостной. Будет бесплатная еда. Веселье. Мы с Олей должны выйти к этому празднику, но после я непременно доскажу начатое слово о рикше.

…

Дикость! Дикость возмутительная и печальная. Теперь понятно, отчего Пахарганж в Дели перекрыт. Индийские власти знают, над каким народом поставлены. Понятно, почему закутанные ходят здесь женщины; только старухам вольность дана большая. «Так как они высохли и не могут вызывать желаний, то в некоторых случаях не отказываются снимать покрывала» {8} .

Мы отправились на праздник, ожидая сари красивые, пестрящие в свете фонарей, улыбки, танцы народные, цветы, веселье. Обнаружили другое.

По главным улицам Агры к центру густыми потоками идут босоногие юноши. Мы вышли на одну из таких улиц. Парни выплясывают, выдёргиваются, голосят. Вдоль дороги собраны стенки из динамиков, подающих музыку такой ощутимости, что вблизи от них сердце дрожит и кажется, будто воздухом тебя толкает в бок. Каждые пятнадцать метров бесплатно разливают манговый сок, накладывают в одноразовые тарелки (из листьев прессованных) овощи, рис. От сока мы не отказались; был он сладкий, но излишне разбавленный водой.

Мы шли от центра – против движения шиваитов. В такой гущине надеялся я заполучить хорошие кадры. Оля шла следом. Уже несколько раз предлагали нам купить гашиш или марихуану: «1 грамм – 500 рупий [8] – кричал торговец. – Пробуй бесплатно. Подходи. Только лучшее. Улетишь выше неба».

Я поднялся на бетонное ограждение разделительной полосы; проходивший в толпе юноша коснулся меня рукой – в месте, для которого меньше всего ждёшь прикосновений (тем более таких – мягких). Я не озаботился подобным вниманием, счёл его разовой дуростью. Когда же второй юноша коснулся меня сзади (всё так же ласково), я признал наилучшим спрыгнуть с ограждения, пусть бы фотографии с него могли найтись удачные. Мы пошли дальше.

В тёмных отворотах перед полукругом громыхающих колонок конвульсировали пляской празднующие. Всё только начиналось.

Женщин не было. Редкие индианки стояли на противоположной стороне дороги – были укутаны платками и, кажется, ждали рикшу. К веселью они не приближались.

Босые юноши всё настойчивее тянули к нам руки, просили фотографировать их, предлагали выпить что-то из бутылки, смеялись, подпрыгивали, дёргались.

В темноте, под навесом ходила папироса – яркий, конусообразный уголёк.

Музыка утомляет. Даже в пяти метрах от танцплощадок я глох неодолимо, ещё и голос утрудил, переговариваясь с Олей. Индийцы в безумных заломах выплясывали в такой тесноте от колонок, что задевали их рукой. Казалось, что напор громузыки может изорвать их. Даже издали тело моё вибрировало вместе с басами…

Удовольствия в наблюдаемом не было. Люди добровольно лишают себя сознательности, соглашаются на радость плоскую, меньшую из доступных человеку… Тем не менее я хотел увидеть, как разгорится праздник, какими станут люди, чем окончится бесовское безумие. Нужно было идти к центру. Мы развернулись и теперь шли по течению.

Увидеть, чтобы почувствовать. Почувствовать, чтобы понять. Понять, чтобы с большим основанием отвергнуть. Я мог быть таким же. Отчасти был.

Я отвлёкся – фотографировал беснующегося в шуме ребёнка. Олю за моей спиной (в трёх метрах) оттеснили шестеро парней. Они улыбались, просили снять их на камеру, приплясывали; затем, не изменяя улыбок, начали трогать Олю. Быстрые, короткие прикосновения по всему телу. Оля растерялась, задохнулась, говорила «no», отмахивалась, упёрлась спиной в бетонное ограждение. Меня нет. Прикосновения продолжаются, от них не спрятаться. Слишком много. Слишком напористо. Ещё мгновение – и все парни (по команде одного из них) отскочили, втянулись в толпу. Оля осталась одна. Ошеломлённая, она подошла ко мне. Прижалась к плечу. Плачет. Рассказала о прикосновениях. Омерзение, слабость, страх. Когда я успокаивал Олю, сзади к ней подошёл мальчик – прихватил и тут же отбежал.

Дикари. Но что с ними сделать? В драку? Толку не будет. Нужно уйти.

…Всё это были не улыбки. Это был оскал.

Нет лиц – только красные выпученные глаза. Нет людей – только звери. Мы отошли на затемнённую, пустовавшую сторону дороги.

Однотонный грохот молитв, вскрики, вой, пляс. И это – начало праздника. Это – окраина Агры. Что же сейчас зрело в центре?

Я не признавал в случившемся особой беды, но Оля была расстроена. Точнее – разбита. Шли приобнявшись.

Вернулись в номер. Праздник для нас закончился. Могли бы догадаться, куда идём.

Я не осуждаю их. Несчастные, напрасные люди.

Отчасти я был рад. Случившееся будет для Оли удобным примером; раньше не понимала она, почему в путешествиях я так неохотно отпускал её в одиночестве по улицам. Оля узнаёт мир. Узнаёт дикость, чтобы больше ценить сознательность.

Иркутский друг рассказывал мне про девушку, радость знавшую от поездок в Таиланд. Она в подобные праздники выходила без нижнего белья, в юбке. Мерзко, но и это нужно понять. Мерзостью назвать, проклясть – просто. Сложнее – признать формой человеческого существования, по-своему логичной, объяснимой.

Одиннадцать часов. С улицы – грохот неизменный и крики безумственные. Всё это плохо, но хорошо, что я об этом узнал.

Оля спит. Нужно следовать за ней. Я думал, что сегодня будет близость, но от случившегося впору задуматься о вожделениях своего тела. Чем я отличаюсь от тех парней? В нас те же соки, та же плоть. Сознательность же… чем её измерить? Однако мысли эти напрасные. Измеряют для других, не для себя.

О вожделении размышлять лучше при спокойном уме. В Индии любовь тел всегда звучала особенным слогом. Здесь даже высшие боги не могли противиться влиянию собрата своего – бога любви, Манматхи; когда он по юношеской резвости направил стрелы свои против Брахмы и его сподвижников, то увидел, как «в ту же минуту в сердцах богов пробудилось страстное желание овладеть единственной женщиной в этом собрании, которой оказалась не кто иная, как Сандхья. Боги сгорали от любви, хотя одному из них она приходилось дочерью, а другим – сестрой. Все они вдруг увидели, как обольстительно её тело, и, отталкивая друг друга, изо всех сил старались привлечь её внимание; рассудительность, сдержанность, приличия – всё было забыто» {9} . Что уж говорить о людях простых…

Обещанного рассказа о рикше не получилось; при первой возможности, когда насыщенность дней окажется меньшей, я рассказ этот проведу – встреча и разговор оказались интересными.

Сейчас, перед сном, вспомнился мне Афанасий Никитин, писавший об индийцах: «Люди все чёрные и все злодеи, а жёнки все бесстыдные; повсюду знахарство, воровство, ложь, зелье, которым морят господарей. Добрых нравов у них нет и стыда не знают» {10} .