Горький без грима. Тайна смерти - Вадим Баранов Страница 72

Как и все дети, маленький Максим, или, как его сокращенно звали родители, Макс, любил сказки. Мало того, он даже пытался сам сочинять их. Едва научившись писать, крупными ломкими буквами выводил на листе линованной бумаги: «Жил старик со старухой, и жили они в лесу, а лес этот был огромный и в нем были разные самые…» Дело продвигалось туго. Должно быть, потому, что начинающему «литератору» с самого начала не было ясно, чего ради старик со старухой забились в лес, подальше от людей…

Позже отец порой даже побуждал сына к сочинительству, окрашивая свои призывы в шутливые тона: «Ну-ка, напиши мне хоть четыре строчки стихов? Не можешь, француз! Авиатор! Велосипедист! Боксер!» «Француз» — пытался. Не получалось.

Впрочем, однажды, уже после Октября, в 1919 году, литературные задатки все же выявились достаточно любопытно, что породило своеобразный казус. Максим сочинил рассказ «Ланпочка, или как солдат комунир обучил „сицилизму“ Максима Горького». Приняв рассказ за сочинение самого писателя, его опубликовали почти одновременно, день за днем, 20 и 21 июня 1919 года, газеты «Известия» и «Правда». Гости, в изобилии появлявшиеся в доме, долго потешались над отцом и сыном, спрашивая, так кто же из них все-таки зажег эту самую «ланпочку».

А Максим говорил отцу (тоже, конечно, в шутку), как бы подзадоривая его — между ними это стало делом обычным:

— Стоит мне захотеть, я и роман могу написать не хуже твоего!

— Конечно, конечно! — делая вид, что соглашается, басил отец, как всегда нажимая на «о». — Стоит тебе только захотеть!

И вправду, стоило Максиму захотеть, и получалось у него многое. Он лихо водил машину и фотографировал не хуже профессионала, в единственном экземпляре издавал «Соррентийскую правду», заполненную всякого рода веселой чепухой… А рисовал — отлично! «…Нигде не учась, поражает художников своим талантом», — писал отец. Некоторые из картин Макса восторженно оценил сам Константин Коровин!

В душе Максима сталкивались увлечения прямо противоположные. Взять ту же живопись. Она требует самой обыкновенной усидчивости. А уже в юности у Максима возникло, и чем дальше, тем все более прочно утверждалось в нем, стремление к динамике. Как уже говорилось, любил он быструю езду — сначала на велосипеде, потом на мотоцикле и машине. Рассказывают, однажды, уже в 30-е годы, обогнал машину, в которой ехал Сталин (его загородная дача располагалась недалеко от горьковской). Вождь таких вещей не любил, и отцу пришлось искать способ загладить возникшее недоразумение.

Но тайной страстью Макса еще во время учебы во Франции стала авиация. Он часами мог торчать на аэродроме, с замиранием сердца наблюдая полеты крылатых машин. Как только встречал что-нибудь про авиацию в газетах и журналах, хватался за ножницы — вырезал. Заядлый филателист, он более всего предпочитал марки с изображением аэропланов, и отец, зная эту страсть сына, стремился присылать ему в первую очередь марки именно такие.

Максим завел специальный альбом, в прорези страниц которого аккуратно вставлял открытки с изображением неуклюжих на вид «этажерок» и мужественных лиц авиаторов в шлемах и очках, сдвинутых на лоб. Манящей музыкой звучали имена и названия: Блерио, Лефевр, Вильбур Райт… До чего бесстрашны эти люди! Вот этот, что стоит спиной к тебе, широко расставив ноги и ухватившись рукой за торчащую вверх лопасть винта… Или вот эти двое, что сидят, вытянув ноги вперед, как в санях, но только земля у них уже далеко внизу…

В 1910 году, посетив со школой «аэропланную выставку», Макс писал отцу: «Было очень интересно: там есть один очень интересный аэроплан военный. Устроен он так: спереди винт в 2 м, потом очень большой мотор в 200 лошадиных сил, и около мотора сидит человек, который правит ходом аэроплана, т. е. пускает в ход винт, подливает бензин и т. д.

Видели мы и другие аэропланы. Многие из них были очень странны. Попробую тебе некоторые нарисовать. Я тебе вкратце попробую нарисовать всю историю авиации, но не сердись, если у меня ничего не выйдет». Увлечение авиацией Максим пронесет до самой смерти…

Да, много было увлечений у Максима и многое получалось у него — стоило только захотеть. Про таких принято говорить: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Плоховато выходило лишь одно: захотеть чего-то главного, сильно и всерьез. «Эх, как богато одарен этот окаянный Максим, — с восхищением и укоризной восклицал отец. — Но он ничего не хочет делать, хоть ты тресни! Обидно, эгоистичен он, как красивая баба». Критически касаясь его увлечений, Горький как-то писал Екатерине Павловне: «…Максим должен учиться, не думая о штыках, автомобилях и аэропланах». В другом письме подчеркивал: учиться сыну надобно систематически.

Отчаянный, «запойный» труженик, часами не разгибавший спину за письменным столом, преодолевая недуги и всяческие житейские соблазны, отец словно нутром чувствовал ту опасность, которая угрожает сыну. В одном из писем Екатерине Павловне писал сурово и категорично, как бы призывая мать оценить опасность, которая может угрожать сыну: нет ничего уродливее дилетантов.

Сразу же после того, как Максим поступил в школу, переписка отца и сына становится более регулярной и целенаправленной. Однако переписка, так же как и эпизодические встречи, не могла заменить постоянного общения в семье. Еще более очевидно, что переписка не могла заменить и систематического образования. Отлично понимая это, родители тщательно взвешивали, где обучать сына.

В местечке Фонтэнэ-о-Ноз, под Парижем, открылась новая русская школа И. И. Фидлера — специально для детей русских эмигрантов. Максим рос любознательным парнем, интересовался историей, географией, этнографией, о чем свидетельствуют сделанные им записи.

Но не менее важными были для него, так сказать, внеклассные «уроки», что преподносил витавший в школе дух. Основатель школы Фидлер до эмиграции служил директором Московского реального училища. В 1905 году оно стало одним из центров Декабрьского вооруженного восстания, и здание было буквально расстреляно царскими войсками из пушек.

Физику и математику преподавал в новой школе А. М. Коваленко, инженер-механик с легендарного судна «Потемкин». Работал здесь и Николай Александрович Семашко, видный революционер, впоследствии, после Октября, возглавивший здравоохранение в стране. Он с удовлетворением замечал, с каким жадным интересом и сочувствием воспринимает сын знаменитого писателя рассказы о борьбе за социальную справедливость.

Так что неудивительно: когда грянул Октябрь, двадцатилетний Максим пошел вместе с большевиками. Пошел, хотя знал, что отец к этому времени уже расходился с ними и полемизировал на страницах издаваемой им газеты «Новая жизнь», опасаясь, как бы не понесли слишком жестоких потерь культура и интеллигенция. Это явилось первым решительным расхождением отца и сына, первым выбором, сделанным Максимом самостоятельно.

Родителям пришлось порядком поволноваться. В дни октябрьского переворота Макс исчез. Мать не находила себе места. Отец, как мог, скрывал тревогу, пытался успокаивать ее, не отходил от телефона. Оказалось, Максима как члена большевистской партии арестовали юнкера, и лишь после длительных поисков его обнаружили в синематографе на Арбатской площади, превращенном в место содержания арестованных. Отсюда и вызволил начинающего революционера знакомый семьи Пешковых и — заметим — летчик В. Г. Соколов.