Маршак - Матвей Гейзер Страница 9

Достаточно вспомнить его сказку «Кошкин дом», стихотворение «Пожар», чтобы еще раз убедиться, что не может писать стихи для детей тот, в ком память переживаний детских лет не хранится всю жизнь:

Вернулся кот Василий И кошка вслед за ним — И вдруг заголосили: — Пожар! Горим! Горим! С треском, щелканьем и громом Встал огонь над новым домом, Озирается кругом, Машет красным рукавом… Эй, пожарная бригада, Поторапливаться надо! Запрягайте десять пар. Едем, едем на пожар. Поскорей, без проволочки, Наливайте воду в бочки. Тили-тили-тили-бом! Загорелся кошкин дом! Черный дым по ветру стелется, Плачет кошка-погорелица… Нет ни дома, ни двора, Ни подушки, ни ковра!

В 1892 году Яков Миронович продолжил поиски новой работы, новой жизни. Жену и детей, а в ту пору их было уже трое, он отвез в Витебск, к родителям Евгении Борисовны. Есть что-то непостижимое, тайное в воздухе этого города. Сегодня его чаще всего ассоциируют с именем Марка Шагала. Это не совсем справедливо — Витебск подарил человечеству много выдающихся живописцев. Вспомним Пена, Малевича, Юдовина. И хотя Самуил Маршак на свет появился в Острогожске, его все же, пусть условно, можно причислить к витебчанам. Ему еще не исполнилось пяти лет, когда он оказался в этом городе. Здесь он научился не только читать по-русски, но и выучил иврит и идиш. Не будь этого, мы бы сегодня не имели таких высоких образцов лирики Маршака, как переводы его из Библии. Их немало. В особенности его вольный перевод «Песни песней». Отрывки из этой великой библейской книги переводили многие русские поэты, в том числе и Пушкин. Вот перевод, вернее вариации на тему библейской «Песни песней», сделанные юным Маршаком в 1906 году:

Луч струится с небосклона — Милый мчится с гор Хермона Ясен, светел, как корона… Строен, как олень. Это он, кого ищу я, Это он, кого, тоскуя, Жду я с лаской поцелуя… Загорись, мой день! Разбегайся, тьма ночная, И печаль мою умчи… О, идет он, вестник мая! О, идет! Горят, сверкая, Взора гордого лучи!.. О, когда б ты был мне братом, — Не ночами, не с закатом, С сердцем, трепетом объятым, Вышла б я к тебе!.. Как несутся гребни вала, — Побежала, задрожала И к груди тебя прижала В страсти и мольбе! Только солнце загорится На вершинах снежных гор, — За тобою, как орлица, Полетела б на простор!..

Здесь отметим, что публикации эти стихи ждали почти семьдесят лет.

Именно в Витебске пятилетний Сёма Маршак впервые услышал еврейскую речь.

«Месяцы, прожитые у дедушки и бабушки, я помню с трудом. Города и городишки, где нам пришлось побывать после Витебска, почти совсем вытеснили из моей памяти тихий дедушкин дом, который мы, ребята, с первого же дня наполнили оглушительным шумом и суетой, как ни старалась мама урезонить и утихомирить нас…

…Моя бесшабашная удаль приводила маму в отчаяние — особенно по утрам, когда дедушка молился или читал свои большие, толстые, в кожаных переплетах книги, и в послеобеденные часы, когда старики ложились отдыхать. Потревожить дедушку было не так уж страшно: за все время нашего пребывания в Витебске никто из нас не слышал от него ни одного резкого, неласкового слова. А вот сурового окрика нашей властной и вспыльчивой бабушки я не на шутку побаивался. Она горячо любила своих внуков, но свободно и легко чувствовали мы себя только тогда, когда она куда-нибудь уходила и в комнатах не слышно было ее хозяйски-ворчливого говорка и позвякивания ключей, с которыми она почти никогда не расставалась…»

В доме дедушки и бабушки самая большая комната именовалась «гостиной». До отказа заполненная мебелью, она казалась огромной, наверное, из-за того, что на противоположных стенах слева и справа от окон, от пола до потолка висели узкие длинные зеркала. В них отражалось это хранилище разнообразной мебели. Однажды маленький Сёма неожиданно для себя обнаружил, что зеркала эти можно раскачивать. Он тут же изобрел игру — стал по очереди раскачивать зеркала, а потом сделал открытие: на этих зеркалах, оказывается, можно раскачиваться, как на качелях. И тогда в этом волшебном царстве диваны, кресла, стулья, столы, тяжелые люстры приходили в движение, а с ними «участниками» движения становились портреты. Маленький Сёма оказывался в сказочном мире. И вдруг «все понеслось куда-то кувырком. Я лечу вместе с зеркалом и слышу, как оно грохается об пол и рассыпается вдребезги. Подзеркальник тяжело стукается над самой моей головой. В сущности, этот узкий столик, который мог размозжить мне голову, спас меня, мое лицо и глаза от града осколков.

Прикрытый рамой разбитого зеркала, я тихо лежу, боясь пошевелиться, и тут только понемногу начинаю соображать, что я натворил. Если бы я обрушил на землю весь небесный свод с его светилами, я не чувствовал себя более несчастным и виноватым».

На грохот, донесшийся из большой комнаты, сбежались все домочадцы. Испуганные этим зрелищем погрома и догадавшись, что это проделки младшего внука, они принялись искать его. Вскоре обнаружили его под рамой зеркала. Мальчик никого не звал на помощь, лежал молча. Надо ли говорить, какой ужас охватил родных. Все трое — мама, бабушка и дед — осторожно приподняли раму и склонились над ребенком.

— Жив! — сказала мама и заплакала. Она подхватила меня на руки и принялась ощупывать с ног до головы.

И тут оказалось, что я цел и невредим, если не считать нескольких царапин от мелких осколков.

Счастливый этот исход, естественно, заглушил гнев взрослых. «А мне, пожалуй, было бы даже легче, если бы я за это как-нибудь поплатился», — вспоминал взрослый Маршак.

Испугавшийся и растерявшийся Сёма надеялся на то, что дядя его Моисей — умелец, волшебник, факир в воображении маленького мальчика, умевший превращать красномедный самовар в зеркально-серебряный, сможет восстановить разбитое зеркало. Но на сей раз, увы, фокус не удался.

А потом все было как обычно: происшествие с разбитым зеркалом оставалось главным событием в доме недолго — что значило оно по сравнению с тем, что Сёма остался жив! И конечно же вскоре об этом случае забыли. Но в доме царило какое-то напряжение. Бабушка не раз говорила с мамой о папе, причитая: «Как долго могут дети расти без отца?» В Витебске семья пополнилась еще одним ребенком — появилась на свет Юдифь. Дедушка, видя переживания дочери, успокаивал ее: «Все будет хорошо, иначе быть не может». Но пролетали дни, недели, месяцы — отец не приезжал и не звал к себе. Сёма, всерьез воспринимавший слова бабушки о том, что отец строит воздушные замки, верил, что хоть один замок отец подарит детям. Дедушка же, не дожидаясь возвращения отца, решил учить мальчиков грамоте. К этому времени Моисей уже умел читать по-русски. Первым его учителем была младшая сестра матери — тогда ученица Витебской гимназии. Ей не очень хотелось в отрочестве перейти на «учительские хлеба», но в отличие от нее Моисей проявлял истинное рвение к учебе. Рядом с «учительницей и учеником» за столом тут как тут оказывался Сёма и, естественно, мешал. Не оставалось ничего другого — тетушка решила и его учить чтению. Но опоздала — оказывается, он уже умел читать и не только по слогам — «Не помню сам, когда и как я этому научился». А когда ребята научились читать по-русски, почтенный ребе Гиттельсон подумал: не могут же его внуки не знать иврит! Несмотря на возражения мамы и бабушки, он пригласил учителя, «который будет с детьми терпелив, ласков и не станет задавать на урок слишком много». И обещание свое ребе Гиттельсон сдержал. Новый учитель оказался не только добрее тетки — ему удалось вызвать у своих учеников интерес к древнееврейскому языку. К тому же он не умел сердиться. В отличие от бабушки, испытывавшей к новому учителю неприязнь, дед отнесся к нему уважительно и доброжелательно. А был этот учитель действительно «бедный добрый малый». «…Мы с братом не раз видели, как завтракает наш учитель. Прежде чем войти в дом, он усаживался на лавочке возле наших ворот и, развязав красный, в крупную горошину, платок, доставал оттуда ломоть черного хлеба, одну-две луковицы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тряпочке…