Искра жизни - Эрих Мария Ремарк Страница 13

Теперь-то и начиналась «настоящая география». Она состояла в том, что заключенные должны были бросаться наземь, ползать, вскакивать, снова бросаться наземь и снова ползать. Таким образом до боли знакомой становилась для них земля «танцплощадки». Очень скоро площадка превращалась в груды, кишевшие огромными полосатыми червяками, весьма отдаленно напоминавшими людей. По мере сил они помогали раненым, однако в спешке и страхе это не всегда удавалось.

Спустя четверть часа Вебер дал отбой. Впрочем, эти четверть часа дорого стоили изможденным узникам. Повсюду валялись тела тех, кто уже не мог подняться.

— По блокам стройся!

Заключенные с трудом тащились обратно. Они подбирали вконец обессилевших и с обеих сторон поддерживали тех, кто еще мог стоять. Других они укладывали рядом с ранеными.

Лагерь погружался в тишину. Вебер сделал шаг вперед.

— То, что вы только что проделали, было в ваших интересах. Теперь вы усвоили, как при воздушном налете прятаться в укрытия.

Кое-кто из эсэсовцев захихикал, Вебер бросил взгляд в их сторону и продолжал:

— Сегодня вы познали на собственной шкуре, с каким бесчеловечным противником нам приходится иметь дело. Германия, которая всегда хотела только мира, подверглась жестокому нападению. Противник, разбитый на всех фронтах, в отчаянии прибегает к последнему средству: нарушая всякое международное право, он трусливым образом бомбит мирные германские города. Он разрушает церкви и больницы. Убивает беззащитных женщин и детей. Другого от таких неполноценных людей и бестий трудно было и ожидать. Но наш ответ не заставит себя ждать. С завтрашнего дня лагерное командование приказывает обеспечить повышенную производительность труда. Коммандос выйдут на час раньше, чтобы убирать развалины. По воскресеньям вплоть до особого распоряжения свободное время отменяется. Евреям два дня хлеб выдаваться не будет. Благодарите за это врагов-убийц.

Вебер замолчал. Лагерь притих. Было слышно, как надрывно шел в гору быстро приближавшийся мощный автомобиль. Это был «мерседес» Нойбауэра.

— Всем петь! — скомандовал Вебер. — «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!»

Лагерные блоки запели не все. Сразу наступило замешательство. Дело в том, что в последние месяцы не так уж часто приходилось петь по приказу. Если же такое и случалось, это всегда были народные песни. В основном петь приказывали в момент совершения телесных наказаний. Пока жертвы кричали от боли, остальные заключенные должны были распевать лирические мелодии. Старый, прежний национальный гимн, написанный еще до прихода нацистов к власти, уже несколько лет в лагере не исполнялся.

— Эй вы, свиньи!

В тринадцатом блоке запел Мюнцер. Другие стали подпевать. Кто уже не помнил слов, делал вид, что поет. Главное при этом, чтобы все рты открывались.

— К чему бы все это? — шепотом, не повернув головы, спросил Мюнцер стоявшего рядом Вернера, который делал вид, что поет.

— Что-о?

Мелодия все больше напоминала тонкое хрипенье. Начальные ноты были взяты недостаточно низко, и теперь певцы никак не могли подобраться к высоким торжественным нотам заключительных строк и осеклись. У узников и без того не хватало дыхания.

— Что это за гнусное блеянье? — пробурчал второй комендант лагеря. — Еще раз сначала! Если и на этот раз не получится, останетесь здесь на всю ночь!

Заключенные взяли ниже. Мелодия зазвучала увереннее.

— Что? — повторил Вернер.

— К чему именно «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!»?

— Наверное, после сегодняшнего уже не очень доверяют своим нацистским песням, — пропел Вернер в такт исполняемой мелодии.

Заключенные смотрели прямо перед собой. Вернер почувствовал в себе какое-то напряжение. Вдруг ему показалось, что это ощущение разделяет не только он, но и Мюнцер, и лежавший на земле Гольдштейн, и многие другие, и даже СС. Мелодия вдруг перестала звучать так, как ее обычно исполняли заключенные. Она была чистой и почти вызывающе ироничной, причем слова существовали независимо от музыки, сами по себе. «Может, Вебер ничего не заметит, — подумал он, глядя на коменданта лагеря. — Иначе мертвых будет еще больше, чем сейчас».

Лицо лежавшего на земле Гольдштейна оказалось рядом с лицом. Шеллера. Губы его шевелились. Гольдштейн не мог понять, что тот хотел сказать. Но он видел полуоткрытые глаза и догадывался, о чем идет речь.

— Ерунда! — произнес он. — У нас есть дежурный в лазарете. Он это перевяжет. Ничего. Пробьешься. Шеллер молчал.

— Заткнись! — прокричал Гольдштейн сквозь шум. — Пробьешься! Вот так! — Он увидел перед собой серую пористую кожу. — Они не будут тебе делать укол! — пропел он в такт гимну. — У нас есть свой человек в лазарете! Он подкупит врача!

— Внимание! Поющие смолкли. На плац вышел комендант лагеря. Докладывал Вебер.

— Я прочел братьям краткую проповедь и заставил их поработать еще часок.

Нойбауэр воспринял информацию без интереса. Он втянул воздух и посмотрел на ночное небо.

— Думаете, что эти бандиты снова прилетят сегодня ночью?

Вебер ухмыльнулся.

— По последним сообщениям радио, нами сбито девяносто процентов самолетов.

Нойбауэра это как бы и не касалось. «В общем-то, ему нечего терять, — подумал он. — Такой же, как Дитц, только поменьше, ландскнехт, вот и все».

— Пусть люди разойдутся, если все выполнено.

— Разойдись!

Узники проследовали в бараки. Они забрали с собой раненых и мертвых. Прежде чем сдать умерших в крематорий, о них надлежало доложить и потом зарегистрировать. Лицо у Шеллера заострилось, как у карлика, когда Вернер, Мюнцер и Гольдштейн подошли, чтобы его забрать. Казалось, что ночь он ни за что не протянет. Во время «географии» его ударили в нос, и когда его потащили к бараку, потекла кровь и в тусклом свете она поблескивала на подбородке.

Они свернули на улицу, которая вела к их бараку. Ветер, доносившийся снизу до лагеря, принес с собой дым горящего города.

— Вы тоже чувствуете? — спросил Вернер.

— Да. — Мюнцер поднял голову.

Гольдштейн ощутил сладковатый вкус крови на своих губах. Он сплюнул, решив попробовать запах дыма открытым ртом.

— Так пахнет, будто и здесь уже горит.

— Да…

Теперь они могли дым даже видеть. Он доносился снизу из долины до лагерных улиц в виде легкого белого тумана и вскоре уже висел даже в проходах между бараками. Какое-то мгновение Вернеру показалось странным и почти непонятным, почему колючая проволока не задержала этот дым: лагерь вдруг перестал быть таким изолированным и недоступным, как прежде.

Они шли вниз по улице. Шли сквозь дым. Их шаги стали тверже, а плечи прямее. Шеллера несли с большой осторожностью. Гольдштейн наклонился к нему.

— Понюхай! Понюхай же и ты! — сказал он тихо, посмотрев с отчаянием и мольбой в заострившееся лицо.