Счастливая смерть - Альбер Камю Страница 3

– Ты Жана Переса знал? Из Газовой компании? Помер. У него было поражено только одно легкое. Но он пожелал покинуть больницу и вернуться домой. А там жена. А он страсть как это любил. Болезнь его таким сделала. Понимаешь, он то и дело пользовал ее. Она не хотела. Но он ей спуску не давал. По два, три раза на дню, ну, это его и доконало.

Рене с куском хлеба во рту перестал жевать и уставился на говорившего.

– Да, – сказал он наконец, – болезнь схватить недолго, а вот чтобы от нее избавиться, для этого нужно время.

Мерсо написал пальцем свое имя на запотевшем кофейнике. Моргнул. Его жизнь каждый день протекала между этим спокойным чахоточным и Эммануэлем, из которого сами собой вылетали песни, ее сопровождали запахи кофе и гудрона, и все это не имело никакого отношения к нему самому и его интересам, все это было чуждо его сердцу и его собственной истине. В других обстоятельствах те же самые вещи могли бы и заинтересовать его, но поскольку он жил в данных обстоятельствах, то молчал до тех пор, пока не оказывался у себя дома, и прилагал все силы к тому, чтобы подавить огонь жизни, полыхавший в нем.

– Эй, Мерсо, ты ведь у нас образованный, подсчет верный? – обратился к нему патрон.

– Верный, потом пересчитаешь.

– У тебя сегодня львиный аппетит.

Мерсо улыбнулся, вышел из кафе, перешел улицу и поднялся к себе. Его комната располагалась над лавкой, в которой торговали кониной. Когда он выходил на балкон и облокачивался на перила, до него долетал запах крови и была видна вывеска: «Самое благородное из завоеваний человека». Он вытянулся на постели, выкурил сигарету и заснул.

Прежде комнату занимала его мать. Они издавна проживали в этой трехкомнатной квартирке. Оставшись один, Мерсо сдал две комнаты знакомому бочару и его сестре, а себе оставил комнату получше. Мать Мерсо умерла в пятьдесят шесть лет. Она была красивой и в молодости думала, что может кокетничать и блистать, что у нее все сложится как нельзя лучше. Но к сорока годам ее поразила страшная болезнь. Наряды, румяна остались в прошлом, она облачилась в рубашки и халаты, ее лицо претерпело изменения, стало одутловатым, а сама она почти перестала двигаться из-за распухших, утративших силу ног, в придачу ко всему ослепла и на ощупь потерянно бродила изредка по пыльным неухоженным комнатам. Такая перемена случилась с ней внезапно. У нее обнаружился диабет, который она мало того что запустила, так еще и усугубила своей беззаботностью. Мерсо был вынужден оставить учебу и пойти работать. До самой смерти матери он продолжал читать и размышлять. Она выдержала десять лет такой жизни. Муки ее длились долго, и окружающие свыклись с болезнью и забыли о том, что однажды ей может прийти конец. И вот ее не стало. Мерсо жалели. Ждали многого от похорон. Знали о привязанности сына к матери. Заклинали дальних родственников не плакать, чтобы не увеличивать горе Патриса. Умоляли их охранять его покой, заботиться о нем. Что до него самого, он оделся в лучшее платье и со шляпой в руке наблюдал за подготовкой к похоронам. Затем шел за гробом, присутствовал на отпевании, бросил пригоршню земли в могилу и пожал руки собравшимся. И только раз удивился и выразил неудовольствие по поводу того, что не на всех хватило машин. И все. На следующий день на одном из окон появилось объявление: «Сдается». Он поселился в ее комнате. В бедности, которую они делили с матерью, прежде была какая-то прелесть. Когда они сходились за столом, на котором стояла керосиновая лампа, уединенная простота их вечеров наполнялась тайным счастьем. В этой части города было довольно спокойно. Мерсо посматривал на усталый рот матери и улыбался. Она тоже улыбалась ему. Он не спеша ел. Лампа чуть коптила. Мать привычным жестом правой руки регулировала пламя, не меняя позы, откинувшись на спинку стула. «Ты сыт?» – спрашивала она чуть погодя. «Да», – отвечал он. После ужина он курил или читал. В первом случае мать ворчала: «Опять?» Во втором: «Сядь ближе к лампе, испортишь зрение». Теперь бедность вкупе с одиночеством превратилась в настоящее бедствие. И когда Мерсо с грустью вспоминал усопшую, на самом деле его жалость была направлена на самого себя. Он мог бы переселиться в более комфортабельное жилье, но дорожил этим, в котором витал дух нужды. Тут, по крайней мере, он был рядом с тем, чего уже не было; он намеренно старался стушеваться, стать незаметным; часы, проведенные наедине с самим собой, полные мерзкого долготерпения, позволяли ему в минуты печали и сожалений по-прежнему ссылаться на заведенный в его жизни порядок. Он даже оставил на входной двери кусок серого картона с неровным краем, на котором мать когда-то давно вывела синим карандашом свое имя. Сохранил старую медную кровать, застеленную сатином, портрет деда, на котором тот был изображен с бородкой и неподвижным взглядом светлых глаз. Пастухи и пастушки по-прежнему водили хоровод вокруг старых сломанных часов и керосиновой лампы, которую он почти не зажигал. Подозрительная обстановка, состоящая из продавленных соломенных стульев, платяного шкафа с пожелтевшим от времени зеркалом и туалетного столика с отбитым краешком мраморной столешницы, для него словно бы и не существовала, поскольку привычка притупила восприятие. Патрис прохаживался по затененной комнате, которая не требовала от него никакого вмешательства, так, будто ее и не было вовсе. В другом помещении пришлось бы привыкать к чему-то новому, а значит, чему-то противостоять. Он желал по возможности уменьшить пространство, которое занимал в мире, и спать до тех пор, пока все не закончится. Вот в этом-то намерении комната и служила ему подспорьем. Одно ее окно выходило на улицу, другое – на всегда завешанную бельем террасу, за которой располагались небольшие палисадники с апельсиновыми деревьями, зажатые высокими стенами. Иногда летней ночью он не зажигал в комнате свет и распахивал окно, выходящее на террасу. Ночь за ночью апельсиновые деревья отсылали к его окну легкие языки источаемого ими аромата. И тогда на протяжении всей летней ночи его комната и он сам купались в этом одновременно тонком и насыщенном аромате, и это было похоже на то, как если бы, давно покончив счеты с жизнью, он снова впервые распахивал для нее свое окно.

Мерсо очнулся в поту, весь еще во власти сна. День был в разгаре. Он причесался, бегом спустился по лестнице и вскочил в трамвай. В начале третьего он сидел на своем рабочем месте. Комната, в которой Мерсо работал, была большая, все четыре стены представляли собой ниши, по которым были разложены стопки папок. Комната не была ни грязной, ни мрачной, но в любой час дня напоминала колумбарий, в котором истлевало время. В обязанности Мерсо входило проверить коносаменты [2], перевести списки товаров, загруженных на английские суда, и с трех до четырех принять желающих отправить посылку.

Он стремился к такой работе, которая на самом деле не подходила ему. Поначалу она являлась для него хоть какой-то ниточкой, связывавшей его с реальной жизнью. Тут были и живые лица, и постоянные посетители, тут веяло чем-то свежим, от чего начинало биться сердце. В своей рабочей комнате он мог укрыться от трех машинисток и начальника конторы г-на Ланглуа. Одна из машинисток была довольно хорошенькой, она только недавно вышла замуж. Другая жила с матерью, а третья была старой девой, энергичной и полной собственного достоинства, Мерсо нравилась ее цветистая речь и сдержанность в отношении «собственных бед», по выражению Ланглуа. Тот вступал с ней нередко в перепалки, в которых немолодая госпожа Эрбийон всегда одерживала верх. Она презирала Ланглуа за прилипшие к ягодицам брюки, за состояние невменяемости, охватывавшее его в присутствии директора, а иной раз и тогда, когда в телефонной трубке звучало имя адвоката или какого-нибудь хмыря, чья фамилия предварялась частицей «де». Несчастный безрезультатно пытался смягчить пожилую даму либо найти путь к ее благожелательности. Этим вечером он стоял посреди комнаты и переваливался с ноги на ногу. «Не правда ли, госпожа Эрбийон, вы находите меня симпатичным?» Мерсо как раз пытался перевести слово vegetables [3], созерцая лампочку в абажуре из зеленого гофрированного картона над головой. Напротив него висел красочный календарь, на котором была изображена сцена религиозного праздника. Губка для смачивания пальцев, бювар, чернильница и линейка лежали на столе. Окна выходили на штабеля досок, доставленных из Норвегии желто-белыми грузовыми судами. Он прислушивался. За стеной конторы в море и в порту глубоко и глухо дышала жизнь. Так далеко и вместе с тем так близко… Звонок, прозвучавший в шесть часов, освободил его. Была суббота.