Южный ветер - Норман Дуглас Страница 41

Бивший в Денисе источник поэзии определённо иссяк. Почему-то вдруг оказалось, что рифмы ему не даются. Возможно, страсть его была слишком сильной для технических ограничений. Он попытал удачи в прозе:

«Взгляд твой волнует меня. Солнечному лучу я бы уподобил тебя, пламени иссушающему — чёрному пламени, если бы было такое на свете, — ибо милосердна ты и пылаешь, как ровное пламя. Поступь твоя, как песня и смех. Волосы твои — течение беззвёздной ночи. Солнце — возлюбленный твой, твой бог. Радуется он твоему совершенству. Нежное тело твоё трепещет от заключённых в него лучей. Он изваял твои члены, он целовал гладкую кожу твою во дни, когда ты… и никогда не отбелить тебе тех поцелуев… {93}»

— Никуда не годится, — откладывая перо, печально думал Денис. — Слишком ясно, из чего это сделано. Почему кто-то обязательно перехватывает любую мою идею? И главное, сказать-то мне нечего. Я способен лишь чувствовать. Как хорошо всё шло, пока я любил только себя. А теперь всё идёт плохо.

Тут он вспомнил пышную тираду Кита.

«Ищите себя! Вам знакома пещера Меркурия? Как-нибудь ночью, в полнолуние спуститесь к ней…»

— Что-то в его словах есть. Нынче же ночью и пойду.

Пойти туда в этот вечер ему было особенно трудно. Герцогиня вместе с прочими отправилась на обед к госпоже Стейнлин; все прекрасно знали, что приём завершится водной прогулкой при луне, так что вернуться она должна была очень поздно. Анджелина оставалась одна, протяни только руку. Ей полагалось сторожить дом в отсутствие хозяйки. Он мог пойти туда под каким-то предлогом и немного поговорить с нею, поглядеть в её эльфийские глаза, послушать этот южный голос, густой и ясный, как колокольный звон. Он почти уступил искушению. В голову полезли мысли о никчёмности всей затеи, о скользких ступенях — по ночному времени там можно и шею свернуть. Если, конечно, не надеть теннисных туфель…

Ну, так он их наденет. Он не поддастся соблазну и докажет, что он мужчина. Все вокруг, даже Герцогиня, только и твердят ему: будьте мужчиной. Он отыщет себя. Кит был прав.

Наступила ночь.

Денис бесшумно спускался холодной и тёмной расщелиной и, проделав половину пути присел отдохнуть на каменный выступ, чтобы как следует проникнуться духом этого места. Безмолвие окружало его. Смутные массы висли над головой, сквозь разрывы в скальной стене различалось странное и всё же знакомое мерцание лежавшего внизу ландшафта. Всё купалось в млечном сиянии полной луны, льющемся из невидимого отсюда, скрытого за горой источника, затоплявшего далёкие виноградники и деревья призрачным зеленоватым светом. Словно заглядываешь в другой мир, подумал он, в мир поэта. Мир этот спокойно лежал перед ним во всём своём блеске. Как хорошо понимаешь, очутившись в таком месте, величие и романтику ночи! Романтика… Чем была бы без романтики жизнь? Он вспомнил свой разговор с Мартеном и подумал о том, как грубы представления учёного о романтичности. Жаль, что материализм лишает беднягу радостей вроде этой. Ландшафт под луною — как много внушает он мыслей и чувств! А пещера внизу — о чём только не могла бы она поведать!

Пещера Меркурия…

Как получилось, что Меркурий, верховный вор, стал гением-покровителем этого места? Денису это было известно — его друг, мистер Эймз, всё ему объяснил. Меркурий вообще не имел к данному месту ни малейшего отношения. Как доказал библиограф, пещера получила своё название от одного педантичного монаха, любившего бахвалиться своей учёностью перед поколением, жадным до всего античного и норовившим к каждому гроту прицепить латинское имя. Это была преднамеренная фальшивка, состряпанная на заре археологии, когда исторического критицизма ещё не существовало. То же относится и к россказням о человеческих жертвоприношениях и пытках. В них не содержалось ни единого слова правды. К такому выводу пришёл мистер Эймз в результате систематического исследования как древних авторитетов, так и самой пещеры. Легенды просто-напросто сочинили, желая добавить пикантности местной достопримечательности, изначальное, древнее название которой было, по-видимому, утрачено, хотя мистер Эймз и не расстался с надеждой как-нибудь натолкнуться на него вследствие одного из тех счастливых совпадений, которые служат наградой любителю старинных пергаментов и документов, трактующих о праве землевладения. Выдумка чистой воды. Уцелевшие в пещере старинные символы позволили мистеру Эймзу с определённостью установить, что здесь совершались обряды куда более древние и достойные — обряды, посвящённые некоему неведомому, первобытному божеству плодородия, Матери-Земле. Имя древней богини, подобно имени её обители, также потонуло в забвении.

— Есть нечто величественное в этих древних анимистических концепциях, — сказал тогда Эймз. — Впоследствии, уже при римлянах, в пещере, судя по всему, совершались приапические ритуалы {94}. Можно, пожалуй, сказать, что её тем самым унизили, не так ли? От плодовитости к похоти, это, скорее, упадок. Хотя как их разделишь? Всякая вещь стремится утратить своё священное значение, тяготеет к падению, к дикости. Но корни идеи остаются крепкими. Наделяя бога садов чувственными атрибутами, древние помнили о безрассудстве, о расточительной изобильности всякой природы — не исключая и нашей с вами. Они пытались объяснить, как получается, что пребывающий в здравом уме человек, когда им правит желание, совершает поступки, о которых он тщетно сокрушается потом, на досуге. Не думаю, чтобы они стремились оправдать такие поступки. Иначе они отвели бы Приапу менее двусмысленное место в небесной иерархии. Приап, как вы знаете, не обладал всецело божественной сущностью. Я полагаю, они лишь хотели со всей ясностью подчеркнуть, что от природы так просто не отмахнёшься. А жаль, — добавил он.

И вздохнул. Бедняга в эту минуту подумал об аэростатах.

Денис припомнил тот разговор. Поклонение Земле: культ животворных сил, соединяющих в одном могучем инстинкте высших и низших тварей земных… Неотчуждаемое право человека и зверя полагать собственный закон, способный обескуражить смерть и наполнить землю молодостью, радостью, бурлением жизни. Право, которое жреческие касты всех времён стремились прибрать к рукам и которое торжествует над любыми препятствиями и освящает, хотя бы плодами своими, самые буйные из человеческих порывов. Право любить!

Размышляя об этом, он начинал понимать, почему люди прежних времён, бестрепетно смотревшие жизни в лицо, обожествили эту отрадную, всепоглощающую страсть. Он преисполнялся уважением к жестокой необходимости, подвигающей мир живых тварей на прекраснейшее и единственно вечное из их усилий. Плодитесь и размножайтесь. Впервые в жизни он понял, что не одинок на этой земле, что участвует в торжественном и непрестанном движении, приближающем его к пульсирующему сердцу Вселенной. В возможности взирать на себя как на целокупную часть природы, имеющую предназначением творить, оставляя след на земле, присутствовало величие и успокоение. Он ощутил себя вступающим в гармонические отношения с вечностью — почти нашедшим себя. Теперь он понял, о чём говорил Кит.

Понадобились немалые усилия, чтобы оторваться от выступа, на котором он сидел. Он снова начал спускаться.