Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес Страница 7

Как только их не стало видно с палубы галеры, господин предоставил грести негру и, сев за руль, сменил направление на юго-восток, после чего ялик продолжил путь, пока прямо перед ним по курсу не появился Плати.

Южная оконечность Плати представляет собой чрезвычайно крутой обрыв. В давние времена здесь на голой скале была построена башня из камня — наблюдательный пункт и укрытие для часового на посту; у заключенных не было ни малейшего шанса для побега — так прочно и незыблемо было их заточение; меры эти предназначались против грабителей с восточной части материка и пиратов вообще. К башне вел крутой подъем, трудный для большинства людей в дневное время, и, судя по маневрам лодки, именно подъем притягивал к себе внимание хозяина. Наконец он обнаружил его и выбрался из лодки на каменный уступ. Кожаный мешок и накидка были переданы ему, и вскоре он и его спутник уже поднимались наверх.

На вершине господин обошел вокруг башни — теперь уже являвшей собой руины, бесформенную груду камней, местами поросшую жалкой, хилой лозой. Вернувшись к своему спутнику и задержавшись на минуту, чтобы осторожно слить воду из бурдюка, он на четвереньках пролез в проход, основательно заваленный обломками. Негр ждал его снаружи.

Он сделал два захода: в первый раз с бурдюком, а во второй — с завернутым в накидку мечом. Закончив, он с удовлетворением потер руки:

— Теперь они в надежном месте — драгоценные камни Хирама и меч Соломона! У меня еще три подобных хранилища: в Индии, в Египте, в Иерусалиме — да вдобавок гробница под Сидоном. Я никогда не буду нуждаться! — И он рассмеялся, очень довольный.

Спуск к лодке прошел без затруднений.

На другое утро, близко к восходу солнца, пассажиры высадились в гавани Святого Петра, на южной стороне Золотого Рога. Чуть позже господин уже отдыхал в своем доме в Византие.

В течение трех дней таинственный незнакомец, которого мы, за незнанием настоящего имени и титула, назвали господином, продал свой дом и домашнее имущество. В ночь на седьмой день, со своими слугами, примечательными тем, что все они были глухонемыми, он взошел на борт корабля и отплыл по Мраморному морю, направляясь только ему ведомо куда.

Посещение гробницы царственного друга Соломона, очевидно, предпринималось для добывания средств на путешествие, а то, что он предпочел драгоценные камни золоту и серебру, означало неопределенность времени и места этого путешествия.

Ровно пятьдесят три года спустя после путешествия к гробнице царя Хирама, а точнее, в пятнадцатый день мая тысяча четыреста сорок восьмого года в одну из рыночных лавок Константинополя (сегодня рынок назвали бы базаром) вошел некий человек и вручил письмо владельцу лавки.

Израильтянин, удостоенный такой чести, не спешил открывать полотняный конверт, пока разглядывал посыльного. Подобная вольность, следует заметить, не была обычным вступлением к общению в этом огромном городе, с его космополитизмом: иначе говоря — если чье-то лицо, фигура или покрой платья и останавливал на себе повторный взгляд какого-нибудь горожанина, это должно было быть что-то из ряда вон чужеземное. В данном случае владелец лавки позволил себе некоторое время разглядывать вошедшего. Он повидал, как ему казалось, немало представителей разных национальностей, но никто из них не походил на его нынешнего посетителя. Ни у кого из них не было такого румяного лица и таких раскосых глаз, так тщательно задрапированной шали, непривычной в мужском костюме; это еще больше бросалось в глаза из-за коричневой шелковой сумки, свободно свисавшей с его плеча и расшитой спереди и по бокам экзотическими листьями и цветами. Вдобавок ко всему на ногах у него были шелковые туфли с вышивкой не менее богатой, а над непокрытой головой — искусно расписанный зонтик из бамбука и бумаги.

Однако владелец лавки был слишком хорошо воспитан, чтобы продолжать осмотр чересчур долго или попытаться удовлетворить свое любопытство прямым вопросом, а потому он вскрыл письмо и начал читать. Его менее воспитанные соседи сбежались толпой и окружили незнакомца, который сохранял невозмутимый вид, явно полагая, что в нем нет ничего такого, что могло бы сделать его центром всеобщего внимания.

Бумага, вынутая из конверта, еще больше озадачила лавочника. Ее тонкость, мягкость и полупрозрачность не шли ни в какое сравнение ни с чем, что он когда-либо видел; все это было не просто чужеземным, но очень чужеземным.

Письмо, однако, было на самом обычном греческом языке. Прежде всего он заметил дату; потом его любопытство вышло из-под контроля, и, поскольку послание умещалось на одном листке, взгляд лавочника переместился вниз, на место подписи. Здесь не было имени — только печать: оттиснутое на бумаге желтым воском изображение мужской фигуры, обвисшей на кресте.

При виде печати глаза лавочника раскрылись еще шире. Он глубоко вздохнул, подавляя смешанное чувство — наполовину изумления, наполовину благоговейного трепета. Отступив к ближней скамье, он сел и мгновенно забыл о вестнике, о толпе — обо всем, кроме письма и того, о чем в нем говорилось.

Потребность читателя взглянуть на листок бумаги, который произвел такое впечатление на человека, бывшего всего лишь обыкновенным торговцем на восточном рынке, наверняка стала сейчас настоятельной, по каковой причине текст письма и будет тотчас представлен в вольном переводе. Лишь дата письма приводится в современной манере.

Уэль, сын Яхдая!

Мир тебе и всем твоим близким!

Если ты верой и правдой хранишь наследие своих предков, где-то в доме твоем находится сейчас дубликат печати, оттиск которой ты найдешь здесь прилагаемым; только та печать сделана из золота. Это должно подтвердить для тебя предмет, о котором я рад объявить, зная, что, по крайней мере, это побудит тебя навести справки: я знал твоего отца, твоего деда, и его отца, и других людей его семьи с таких отдаленных времен, что для меня разумней об этом и не упоминать; и я любил их, ибо все они были добродетельные и славные люди, усердно исполнявшие волю Господа Бога Израиля и не признававшие никакого иного бога и тем самым выказавшие главнейшие из прекрасных человеческих качеств. При этом, обращаясь к тебе, я добавлю, что свойства людей, подобно свойствам растений, передаются по наследству, сохраняя чистоту через многие поколения; они создают род. И хотя я ни разу не глядел в лицо твое, не касался руки твоей, не слышал голоса твоего, я знаю тебя и верю тебе вполне. Сын твоего отца не может сказать никому, что я нахожусь здесь с ним, или что подобное мне существо живет на свете, или что ему приходилось хоть в малейшей степени иметь дело со мной; как твой отец с радостью принял бы мои просьбы, даже те, что я сейчас обращаю к тебе, с неменьшей готовностью его сын примет их. Отказ стал бы первым шагом к предательству.