Имена мертвых - Александр Белаш Страница 12

«Т-34» быстрей человека. Фриц сбился с ноги, растянулся. Танк, дрожа от ярости, с лязгом проходит по нему…

«Ну, где там этот фельдмаршал Манштейн?!.»

Поверка на плацу длится второй час, под дождем. Потом — черпак эрзац-кофе и обрезок хлеба. Чехи, немцы, поляки — этим из дома приходят посылки с едой и лекарствами. А русские и евреи должны сдохнуть, так велел рейхсфюрер Генрих Гиммлер.

Киямат побратает евреев и русских.

«27051!»

«Да!»

«Во внешнюю команду, бегом! Марш, марш!»

Конвой с овчарками.

«Батрачить будем у бауэра, — шепот по колонне. — Живем, братва. Картошки наворуем. А может, там остарбайтерин есть?»

Да, там есть и девушки с Востока. Молча глядят друг на друга полосатая колонна и серо одетые девчонки в поле.

«Капо, не дашь поговорить с ними — убьем, — дышит кто-то в затылок старшему по команде. — Пойми ты…»

«Я поняль, — сквозь зубы, не оборачиваясь, отвечает капо и размышляет, как бы задобрить охрану».

Изерге не слышит этого. Пролетев мимо девчонок с теплыми глазами, его взгляд намертво прикипает к стоящему вдалеке трофейному трактору.

И ноги идут вон из строя, своим путем, пока окрик и удар не останавливают Изерге.

«Я умею, — забыв о боли, тычет он пальцем. — Я тракторист».

«Что он сказал?»

Бауэр, пузатый и серьезный, весьма доволен. Он видит, как любовно невысокий лагерник обращается с машиной.

Ни один русский так умильно не смотрит на девиц-работниц, как этот проводит пальцами по непонятной выпуклой надписи на металле: «Сталинец-60 ЧТЗ».

Шестидесятисильный лигроиновый мотор чувствует себя неважно. Изерге знает его прихоти, капризы и болезни; к закату движок тарахтит ровно и звучно, как в первый раз.

Доверить бывшему танкисту рычаги — что пехотинцу вернуть ППШ. Изерге сдерживается, что есть сил. Нельзя направлять машину на охранников. И не убежишь на гусеничном тракторе, нет.

Но мысль — «Бежать» — уже не выкинешь из головы.

И он бежит. Его ловят, бросают в тюрьму. Избитого, отправляют в другой, более строгий лагерь, еще дальше от родины.

Здесь нет крематория, но есть каменоломня. Убивают здесь непосильной работой и голодом. Болезни приходят сами собой.

Он убегает и отсюда, с пятью такими же отчаянными, истощенными. В какой стороне Россия, никто из них не знает. Решают идти врозь, разбившись по трое. Первую тройку сдают гестапо гостеприимные румяные крестьяне.

Изерге не помнит, как остался один. Он бредет сквозь заснеженный лес вверх по крутому склону, не чувствуя обмороженных ног. Гул ветра наполняется торжественным пением, впереди огни. Белые девушки в белых одеждах расстилают перед ним пуховую кровать, он с наслаждением зарывается в теплую перину. Как тут славно, как уютно!..

Он дома. Его обряжают в зимнюю шапку, в рукавицы, дают ветку шиповника, кладут в сани, рядом высыпают горсть обрезанных ногтей: «Это чтобы ты крепче цеплялся за скалы, сынок».

«Какие скалы, мама?»

«А на пути в киямат, сынок».

«Вот и холстина, твой мост через пропасть».

«Спи, сынок, спи, милый, до архангеловой трубы».

Сиреневый свет меркнет, над Изерге кто-то склоняется.

«Киямат-тора, это ты? Я — Изерге…»

«Нет, — отвечает нависшая тень, — я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я — Герц. Попробуй-ка встать, парень».

Долгое время Изерге не может понять — где он? жив он или нет? Провалившись в забытье под потолком чистой, но бедной комнатки деревенского дома, он просыпается в городской квартире, где за окнами — приглушенный шум моторов.

Перед глазами тает светящийся дым, похожий на марево лесного пожара. Киямат-тора, то потирая подбородок, то ероша рыжую шевелюру, бормочет, глядя в раскрытый ламповый приемник.

«Что-то не так… В чем же ошибка?.. А? может, мощность маловата?.. Я с тобой с ума сойду, Клейн».

Киямат-тора говорит чужими словами, но Изерге понимает его. «Клейн» — это то же, что и «изи» — «маленький».

«Ешь, — кормит его Герц, — это куриный бульон, тебе полезно».

«Как там война?»

«Какая еще война?! она кончилась, забудь. Русские взяли Берлин, потом Прагу, и все».

«А… Гитлер? Гитлера поймали?»

«Не успели, отравился».

Шаркая ногами, держась за стену Изерге подходит к окну.

Мир.

Мир! Мир! Мир! Больше нет войны!!

Блестящие автомобили, нарядные женщины! Красотища! Зелень! Так прекрасно, что даже не верится, как будто сон.

Домой. Скорее.

«Ты куда это собрался?»

«Мать зовет, плачет».

«У тебя нет денег, документов. Даже до русской оккупационной зоны не доедешь. И вообще, ты…»

«Спасибо, что меня вылечил. Я твой должник».

«Я тебя не вылечил. — Большой, но отощавший Герц устало садится, косясь на странный радиоприемник. — Ты не сумеешь уехать, тебе нельзя встречаться с полицией. Дней через семь, восемь… я точно не знаю когда, но… Черт, как это тебе объяснить?!»

Гренки, бульон и сладкий чай не помогают, даже дефицитный мед и американский шоколад не впрок. Тяжесть и колотье в груди валят с ног, горло раздирает надсадный кашель, мутится в глазах. И вновь Изерге выныривает из темноты сквозь лиловое мерцание.

На сей раз он поступает умней: дождавшись, когда Герц уйдет, убегает из дома. Герцу это обходится в сутки лихорадочных розысков. Герц мечется, с нарастающей тревогой представляя, что Клейн начнет возвращаться в киямат при свидетелях.

Выручает чутье на тайное, незримое для других свечение. И то, что Изерге, отчаявшись сесть на поезд, пустился в обратный путь пешком — безошибочно и напрямик, как перелетная птица к родному гнезду.

Бросив в кустах взятый напрокат потертый «БМВ», Герц спешит за удаляющимся Изерге через сырой заросший луг.

«Ты не можешь уйти, Клейн. Давай вернемся в город вместе, я все расскажу тебе».

«Пусти, я по-хорошему прошу последний раз, — шатаясь от слабости, Изерге все же готов к драке. Но Герц выше, сильней, его удар тяжел и меток. В висок — не убить, оглушить».

Герц несет его к машине, как ребенка. На счастье, здесь безлюдно, и он не боится, что кто-нибудь видел их. Он испытывает жгучий, почти нестерпимый стыд, и не знает, как будет оправдываться перед Клейном, когда тот опять оживет.

Ему кажется, что он несет своего — еще нерожденного — сына.

Нежно защебетал будильник — короткими трелями, чтобы не раздражать.