Карта времени - Феликс Х. Пальма Страница 14

И спустя восемь лет Эндрю носил в кармане роковую заметку. Газетная страница от времени пожелтела, как, впрочем, и он сам. Сколько раз он перечитывал ее, словно покаянную молитву, повторяя список нанесенных Мэри ран. Ничего более важного за прошедшие годы так и не случилось. Что было с ним потом? Эндрю вспоминал с трудом. Кажется, он так и слонялся из паба в паб, пока Гарольд не обнаружил его мертвецки пьяным в каком-то притоне и не отвез домой. Несколько дней юноша провалялся в лихорадке. В бреду он то пытался понять дьявольскую логику, с которой Риз разложил по комнате внутренности Мэри Келли, то сам кромсал ножом ее тело под одобрительным взглядом Потрошителя. Однажды, когда туман лихорадки немного рассеялся, Эндрю увидел отца, сгорбившегося у его изголовья. Легко же ему было раскаиваться теперь, когда никакой помощи уже не требовалось и довольно было изобразить скорбь, погрузившись в траур, к которому немедленно присоединилось все семейство, включая Гарольда. Эндрю раздраженно отмахнулся от родителя, но Уильям Харрингтон был слишком горд, чтобы истолковать этот жест иначе, чем руку, протянутую для примирения. Харрингтон-старший хотел очистить свою совесть и, как бы то ни было, добился своего. Теперь он мог со спокойной душой вернуться к деловым переговорам. Эндрю было все равно: они с отцом никогда не понимали друг друга и едва ли могли сблизиться после всего, что случилось.

Болезнь заставила молодого человека пропустить похороны Мэри Келли, но не казнь ее убийцы. Несмотря на протесты медицинских светил, утверждавших, что чудовищный мозг Потрошителя, в котором с самого рождения проступали контуры будущих злодеяний, бесценная находка для науки, Риза повесили в тюрьме Уондзуорт. Эндрю пошел на казнь неохотно, понимая, что смерть убийцы от руки палача не воскресит Мэри Келли и других несчастных. Господь воздает по заслугам, но не меняет жизнь на жизнь. Возможно, в миг, когда шею Риза захлестнула петля, где-то в мире родился ребенок, и это высшая форма справедливости, доступной в нашем мире. Не зря люди восстают против воли Бога, а порой и вовсе отказываются верить, что Он создал мир. В тот же вечер портрет Мэри Келли в библиотеке Уинслоу вспыхнул от лампы и сгорел. Так, по крайней мере, утверждал Чарльз, подоспевший как раз вовремя, чтобы потушить пожар.

Эндрю был благодарен брату, но уничтожение портрета, с которого все началось, ровным счетом ничего не меняло. Зачеркнуть прошлое было невозможно. Благодаря родительскому великодушию младший Харрингтон мог вернуться к прежней жизни, но доля наследника огромного состояния, накопленного отцом и братом, больше не казалась ему заманчивой. Деньги не могли излечить Эндрю, но на них можно было купить дозу опия в притоне на Поланд-стрит. По способности даровать быстрое и благое забвение опий не шел ни в какое сравнение с алкоголем; недаром греки использовали его в своих ритуалах. Теперь Харрингтон дни напролет валялся на тюфяке за аляповатыми восточными ширмами, посасывая трубку. В тускло освещенных газовыми лампами комнатах в окружении мутных, засиженных мухами зеркал он ненадолго забывал о своей боли, все дальше углубляясь в лабиринт наркотического сна, а услужливый малаец время от времени заново набивал его трубку. Потом появлялись Чарльз или Гарольд и увозили Эндрю домой. «Кольридж лечил опием кариес, а я — душевные муки», — говорил молодой человек, когда кузен в очередной раз заводил разговор о том, сколь пагубна его новая привычка. Чарльз, как всегда, был прав, и хотя благотворное воздействие опия вскоре сошло на нет, Эндрю, даже перестав посещать притоны, продолжал носить в потайных карманах ампулы с лауданумом.

Так продолжалось два-три года, потом боль утихла, а на ее место пришло нечто куда более страшное: апатия, летаргия, равнодушие. Произошедшее лишило Эндрю воли к жизни, сделало слепым и глухим, обратило его мир в пустоту. Он говорил и двигался по инерции, словно автомат, и лишь в самом дальнем уголке его души, словно скрытое от посторонних глаз чудо, теплилась жизнь. Днем он прятался в своей комнате, а ночами бесцельно бродил по Гайд-парку. Страждущей душе не было дела до мира живых: что толку в красоте цветка, если существование его случайно, быстротечно и бессмысленно? Чарльз, успевший жениться на одной из сестричек Келлер — Эндрю точно не помнил, на какой из них, Мадлен или Виктории — и переселиться в элегантный коттедж на Элистан-стрит, продолжал навещать кузена почти каждый день и регулярно водил его в свои любимые бордели, надеясь, что в лоне какой-нибудь молоденькой потаскушки окажется достаточно огня, чтобы растопить сковавший его брата лед. Но все попытки вытащить Эндрю из трясины были тщетны. С точки зрения Чарльза, на которую мы, если читатель позволит, попробуем встать для усиления драматического эффекта, Харрингтон покорно принял роль жертвы. В конце концов, мученики тоже нужны, они напоминают нам о жестокости Создателя и его зловещей изобретательности по части плетения человеческих судеб. Возможно, пережитое позволило его кузену заглянуть в собственную душу, проникнуть в самые дальние и темные ее глубины. Многим ли из нас доводилось познать горе как оно есть, чистое и беспримесное? Эндрю Харрингтону выпали счастье и боль во всей их полноте. Теперь он почивал на своей беде, словно факир на острых шипах, и ждал, сам не зная чего; возможно, аплодисментов в знак того, что представление закончено. Чарльз полагал, что у его брата еще достаточно воли к жизни, но тот сознательно заглушает ее, движимый то ли чувством вины, то ли привычкой к страданию. Но роль была сыграна, спектакль окончен, и пришло время покинуть сцену. Потому, приезжая к Харрингтонам и заставая Эндрю живым, Уинслоу всякий раз вздыхал с облегчением. И возвращался домой ни с чем, чувствуя, что все его усилия бесполезны, и размышляя над тайнами мира, в котором судьба человека может навсегда перемениться от одного взгляда на картину в библиотеке. Удастся ли ему хоть что-нибудь изменить? Сумеет ли он спасти брата, пока еще не слишком поздно? Этого Уинслоу не знал. Он знал одно: сдаваться нельзя, ведь никому, кроме кузена Чарльза, не было до Эндрю Харрингтона никакого дела.

В каморке на Дорсет-стрит Эндрю достал из кармана газетную вырезку и в последний раз, словно молитву, повторил список ран Мэри Келли. Потом он аккуратно сложил листок и спрятал обратно в карман пальто. Постель была чистой и без единой складки, никто и не заподозрил бы, что восемь лет назад на ней обнаружили изувеченный труп. Но в остальном все было по-прежнему: почерневшее зеркало, в котором до сих пор мелькали тени убийцы и жертвы, склянки от духов Мэри, шкаф, где висели ее платья, пепел в очаге от огня, который развел Потрошитель, чтобы творить свое черное дело в тепле. В мире едва ли нашлось бы более подходящее место, чтобы свести счеты с жизнью. Эндрю прижал дуло пистолета к нижней челюсти и положил палец на спусковой крючок. Скоро эти стены обагрятся кровью, а он наконец перенесется на далекую луну, где на холодном ложе ждет его Мэри Келли.

Держа палец на спусковом крючке, Эндрю размышлял о преимуществах, которые дает самоубийство: больше не нужно, как это случается с остальными, бояться смерти, предчувствовать ее в начале каждой болезни, прислушиваться, не подкрадывается ли она сзади, вероломная владычица царства бездонных пропастей и острых вершин, скользких ледников и коварных коней, любительница посмеяться над ничтожеством, возомнившим себя венцом творения. Сколько страхов, сколько предосторожностей — и все для того, чтобы рано или поздно непременно оказаться в ее когтях. Что поделать: при создании мира не было предусмотрено справедливости и существовал только всего один способ исправить этот просчет. Если Харрингтона что-то и беспокоило, то отнюдь не вопросы метафизики. Умереть он не боялся, ведь страх смерти проистекает из сознания того, что после нашего перемещения в библейский загробный мир или погружения в пустоту жизнь как таковая не исчезнет, вселенная будет существовать и после нас, как собака, у которой из лапы достали клеща. Для большинства людей выстрелить означало бы встать из-за игорного стола в надежде, что в следующий раз выпадут карты получше. Однако Эндрю сомневался, что следующий раз будет. Он давно утратил веру. Молодой человек не надеялся, что после смерти ему воздастся за страдания на земле, ибо не верил в само воздаяние. Его страхи были вполне прозаическими: когда пуля пробьет челюсть, наверняка будет очень больно.