Кальде Длинного Солнца - Джин Вулф Страница 23

— Чей это город, авгур? — Послышался шелест: все, кто услышал ее, встали на колени.

Уже стоя на коленях, Шелк ухитрился поклониться.

— Твоей старшей дочери, Великая королева. — Змеи вокруг лица — каждая толще, чем мужское запястье, но едва ли длиннее волос по сравнению с ее ртом, носом, глазами и мертвенно-бледными впалыми щеками; он мгновенно узнал ее. — Вайрон — город Жгучей Сциллы.

— Помню, вас всех. И тебя больше других, Пролокьютор.

Шелк так удивился, что едва не повернул голову. Неужели Пролокьютор здесь, где-то в тысячной толпе?

— Я наблюдала за тобой, — сказала Ехидна. — И слушала.

Молчали даже немногие оставшиеся животные.

— Этот город должен остаться для моей дочери. Такова была воля ее отца. Теперь вместо него говорю я, повсюду. Такова моя воля. Твои оставшиеся жертвоприношения должны быть для нее. Не для кого-нибудь другого. Неподчинение вызовет разрушение.

Шелк опять поклонился:

— Все будет так, как ты сказала, Великая королева. — В то же мгновение Шелк почувствовал, что он не столько почитает богиню, сколько подчиняется угрозе применения силы; но не было времени проанализировать свое чувство.

— Тут есть одна, подходящая для того, чтобы руководить. Она и станет вашим предводителем. Пускай она сделает шаг вперед.

Глаза Ехидны, твердые и черные, как опал, уставились на майтеру Мята. Та поднялась на ноги, и маленькими, почти жеманными шажками, наклонив голову, подошла к величественному существу, появившемуся в окне, и встала рядом с Шелком. Ее голова оказалась почти на одном уровне с его, хотя он стоял на коленях.

— Ты страстно жаждешь меча.

Если майтера Мята и кивнула, ее кивок был настолько незначителен, что его никто не заметил.

— Теперь ты меч. Мой. Сциллы. Ты — меч Восьми Великих Богов.

Из тысяч присутствующих, несомненно, максимум человек пятьсот слышали слова майтеры Мята, патеры Росомахи или самого Шелка; но все — от мужчин, настолько близких к вздыбленному алтарю, что их штаны оказались забрызганы кровью, до детей, которых держали матери, ростом едва ли выше своих детей — могли слышать слова богини, могли слышать раскаты ее голоса и в какой-то степени понимать ее, Великую Ехидну, Королеву Богов, высочайшую помощницу Двухголового Паса, самую близкую к нему богиню. Когда она говорила, они шевелились, как колоски на пшеничном поле, чувствующие приближающийся ураган.

— Необходимо восстановить лояльность этого города. Тех, кто брал взятки, необходимо изгнать. Этот правящий совет. Убей их всех. Восстанови Хартию моей дочки. Самое сильное место в городе. Тюрьма, которую вы называете Аламбрера. Снеси ее.

Майтера Мята встала на колени, и опять запела серебряная труба:

— Сделаю, Великая Королева! — Шелк никак не мог поверить, что маленькая робкая сивилла, которую он знал, говорит такое и таким голосом.

На ее ответе теофания закончилась. Мертвый белый бык лежал перед ним, ухо быка касалось руки; Окно опять опустело, хотя Солнечную улицу все еще наполняли тысячи стоявших на коленях прихожан с бледными, ошеломленными или восторженными лицами. Где-то вдали — настолько далеко, что он, даже встав, не увидел бы ее — женщина кричала в муках наслаждения. Он поднял руки, как тогда, когда стоял на палубе поплавка:

— Люди Вайрона!

Половина, возможно, подняла головы.

— Нас удостоила посещением Королева Витка! Сама Ехидна…

Слова, которые он собирался сказать, застряли в горле, когда на город, как рухнувшая стена, упало обжигающее сияние. Его тень, расплывчатая и размытая, как и все тени под милосердным светом длинного солнца, стала черным как смоль силуэтом, четким, как будто вырезанным из бумаги.

Он мигнул и зашатался под весом раскаленного добела света; когда он опять открыл глаза, тот уже угас. Умирающая смоковница (чьи верхние ветки виднелись над стеной сада), занялась огнем, ее сухие листья трещали и хрустели, посылая вверх колонну черноватого дыма.

Порыв ветра раздул пламя, скручивая и разгоняя колонну дыма. Кроме этого, казалось, ничего не изменилось.

— Б-было ли это еще одним посланием богов, патера? — спросил человек, по виду грубый и жестокий, стоявший на коленях у гроба.

Шелк глубоко вздохнул.

— Да, было. Было слово от бога, но не от Ехидны, и я понял его.

Майтера Мята вскочила на ноги — и с ней сотня человек, если не больше; Шелк узнал Лиатрис, Морскую Свинку, Иглу, Алоэ, Зориллу, Рога и Крапиву, Падубу, Оленя, Верблюда, Астру, Макаку и множество других. Серебряная труба — голос майтеры Мята — призвал всех к сражению:

— Ехидна отдала приказ! Мы почувствовали гнев Паса. На Аламбреру!

Паства превратилась в разъяренную банду.

Все уже стояли на ногах, и, казалось, каждый говорил или кричал. Заревел мотор поплавка. Гвардейцы — некоторые конные, но по большей части пешие — кричали:

— Ко мне! Ко мне! На Аламбреру! — Один выстрелил из карабина в воздух.

Шелк оглянулся, ища Росомаху, собираясь послать его тушить горящее дерево; но тот был уже довольно далеко, возглавляя отряд из сотни человек. Кто-то подвел к майтере Мята белого жеребца и, сцепив руки, склонился перед ней; она взобралась на спину жеребца таким способом, который Шелк считал невозможным. Почувствовав прикосновение ее пяток, лошадь встала на дыбы и забила копытами.

И он почувствовал неодолимое чувство облегчения.

— Майтера! Майтера!

Переложив священный нож в левую руку и презрев достоинство, ожидаемое от авгура, он побежал за ней; ветер развевал его черную сутану:

— Возьми это!

Серебряный, весенне-зеленый и кроваво-красный, азот Журавля сверкнул в воздухе, взлетев над головами толпы. Шелк бросил его высоко и на два кубита левее Мяты — тем не менее, она выхватила его из воздуха, и он каким-то образом знал, что она так и сделает.

— Когда будет нужен клинок, — крикнул он, — нажми на кровавый камень!

Мгновением позже бесконечный ужасающий клинок разорвал реальность и протянулся в небо.

— Присоединяйся к нам, патера! — крикнула она. — Как только закончишь жертвоприношение!

Он кивнул и заставил себя улыбнуться.

Сначала правый глаз. Шелку показалось, что вся жизнь прошла между тем мгновением, когда он впервые встал на колени, чтобы извлечь глаз из глазницы, и другим, когда он положил его в огонь, шепча короткую литанию Сцилле. К тому времени, когда он кончил, паства уменьшилась до нескольких стариков и шумной кучки детей, за которыми присматривали пожилые женщины; всего, возможно, не больше ста человек.

— Язык — Ехидне, — сообщила майтера Мрамор низким и лишенным выражения голосом. — Она говорила с нами.

Сама Ехидна заявила, что все оставшиеся жертвы должны быть посвящены Сцилле, но Шелк уступил: