Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух Страница 29

Именно в такие моменты жизни даже у обыкновенных людей появляются предчувствия. И именно в такие моменты проще всего потерять контроль над событиями, потянувшись за услужливыми миражами.

Никита это понимал, и все же ему хотелось летать.

Как в тех, вещих, как теперь выяснилось, снах.

Все так!

Скоро, очень скоро они приступят к делу, ради которого он только и жил, которое считал главным делом своей жизни.

Ради которого был готов – и отдавал себе в этом отчет, – если потребуется, и предать, и убить.

Северные народы наконец очистятся от скверны и вернутся на предназначенный им Путь.

Путь Доблести и Величия, Гордости и Славы.

Путь яростных войн и мрачных мистерий подлинного человеческого духа.

Путь Воина и Императора.

И первой, во многом благодаря его, Никиты Ворчакова, усилиям, на этот Путь встанет его страна. Его Россия. Его Княжья Русь из древних летописей и детских сказок, – чудесная страна, о которой он так любил мечтать: книжный мальчик, слишком рано повзрослевший и успевший стать воином, а если потребуется – палачом.

Ради этого стоило жить.

Ради этого стоило умирать.

Никита криво улыбнулся и потянулся в карман за папиросами: все сроки встречи с курьером уже истекли, и теперь папироса ему не помешает.

Следующее окно связи завтра в шесть утра, на смотровой площадке на Воробьевых горах.

Неприятно конечно, – в это время, согласно им же самим разработанным инструкциям, новая охрана Старика должна будет прибыть в Переделкино.

Откуда ей и предстоит почетно отконвоировать его в Москву, на Парад Победы, который он должен будет принять: один или в весьма сомнительном обществе молчаливого катаевского двойника.

Ничего, примет.

А он, Ворчаков, должен этот конвой еще раз, вместе с главным конвоиром Берией, дополнительно проинструктировать.

Забавная деталь: двое приговоренных к смерти, и при этом один еще и конвоирует другого.

Все-таки Шор не прав – у Валентина Петровича замечательный литературный вкус, и из него, сложись жизнь иначе, и вправду мог получиться вполне достойный писатель.

Даже в этом хитросплетении сюжета, пожалуй, тоже есть смысл: разные замыслы писателя потом иногда начинают убивать друг друга.

Но эта война, война смыслов и замыслов начинается только завтра.

А на сегодня, на последний день мира, у Ворчакова были свои планы.

Она напоминала вырывающийся из-под почерневших каминных дров мятежный язык пламени.

Темно-красное дерзкое платье, обтягивающее, словно перчатка, с косой юбкой чуть выше острых, возбуждающе девичьих колен.

Темные чулки.

Черные туфли на высоком каблуке.

Темно-красная круглая шляпка с узкими опущенными полями и короткой черной вуалью, из-под которой на Ворчакова глядели огромные, светлые, лихорадочно блестевшие глаза. Покрытые яркой помадой губы жарко мучили длинный папиросный мундштук, оставляли на гильзе кровавый след, словно напоминая о минувших страстях и преступлениях.

И еще: она оказалась много старше, чем та невинная девочка, что почудилась ему тогда, в самолете.

По-настоящему роскошная женщина.

Подарок судьбы.

Сильные длинные ноги, ухоженные руки, гладкая кожа.

Но в уголках глаз уже начинают скапливаться морщинки.

Лет двадцать пять – двадцать семь, фактически старая дева.

Последняя фрейлина последней Великой Княгини выморочного рыбоглазого дома Романовых. В этом было нечто безумно порочное и безжалостно-романтичное, электрическое и кокаиновое.

Ворчаков был от нее в восторге.

Она все-таки позвонила, не напрасно он писал записку и ждал.

Вдовая баронесса Анастасия фон Штормгельштиц, урожденная княжна Мелецкая.

Настя.

Настенька…

Они танцевали весь вечер, прерываясь на глоток шампанского, а после поехали гулять по залитой электрическими огнями Москве, чтобы потом, в безумии душной византийской ночи любить друг друга на скомканных, пропитанных острым потом льняных гостиничных простынях.

Под утро, одеваясь, Никита с ужасом обнаружил, что его колени стерты до крови.

А он – даже не замечал…

Но это – было потом.

Все потом.

А пока – они просто танцевали.

Танго, фокстрот, бостон.

Слоу-фокс.

Чарльстон.

Снова танго.

Лихорадочный блеск глаз.

Бокал шампанского.

Украдкой – чтобы не пьянеть – дорожка кокаина из узкой серебряной табакерки.

Джаз-банд.

Почти новогодние конфетти и разноцветный бумажный серпантин.

Что-то кричащий на варварском британском языке в подражание североамериканским неграм солист.

Узкая, затянутая шелковой черной перчаткой рука, сжимающая его плечо.

Блок, Северянин, Зенкевич, Гумилев, Мандельштам.

И снова музыка.

Декаданс…

Ночью, когда Ворчакову показалось, что она наконец заснула, он накинул на бедра полотенце и вышел на балкон.

После душного гостиничного номера на улице было немного зябко.

Над городом, замершим в предощущении завтрашнего праздника, плыла звонкая, почти колокольная тишина: еще со вчерашнего вечера в центре города был введен режим особой безопасности.

Они с Берией и настояли – центр патрулировали армейцы.

Гвардия.

Точнее, не только гвардия, разумеется.

Смешанные патрули.

Двое-трое солдатиков, офицер и приданный им оперативник: либо из подчиненной на время торжеств напрямую Ворчакову «безпеки», либо из бериевского департамента. Либо из московской уголовной полиции, – людей, как и всегда в таких ситуациях, – хронически не хватало.

Никита с удовольствием бы воспользовался исключительно своими, проверенными людьми.

Увы.

А завтра с утра в город войдет еще и Второй гвардейский, из знаменитой Ясской бригады: если действительно готовится покушение на Канцлера, – а это, скорее всего, именно так, – лишние ресурсы в любом случае понадобятся.

Не для безопасности Валентина Петровича, разумеется: ему, надежно охраняемому в московской цитадели, ничто не грозит.

Но потом, после событий, ловить диверсантов придется частой сетью, и тут потребуется не только умение, но и число.