Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух Страница 30

И все-таки его не оставляла какая-то поганая мысль, что он что-то упустил очень и очень важное, возможно – смертельно важное.

Но что?!

Захотелось выпить.

Он хмыкнул, и уже было повернулся, чтобы пойти за бутылкой, когда увидел в проеме балконной двери гибкий силуэт в тяжелом банном халате: Настя держала в руках два массивных стакана с горьким шотландским виски.

Когда люди так совпадают – это не может не настораживать.

А напротив, даже пугает.

Никита, принимая стакан, коротко сжал ее теплую руку.

И незаметно для себя – поцеловал.

Сначала локоть.

Потом ключицу.

А потом и нежную смуглую в вырезе халата зрелую женскую грудь, наблюдая, как стремительно твердеет темный большой сосок. Смуглая кожа на фоне белого халата выглядела органичной частью ночи – ее неба, ее улиц, ее огней, ее загадочной тишины.

Настя в ответ ласково и несильно шлепнула его по губам, гибко отстраняясь.

Всему свое время.

Сейчас время потягивать виски.

Звенеть льдинками, чувствуя сладковатое послевкусие, перебивая и дополняя его легким дымом светлого абхазского табака. Слушая звуки ночи древнего, как сама история этой земли, города, и пытаясь совместить его византийскость со своей питерской чужеродностью.

Он грустно усмехнулся, сознавая размер лежащей между ними бездны, пощекотал ей губами и ресницами шею. И вернулся в легкое плетеное кресло, потирая побаливающий немного затылок и раскуривая не вовремя потухшую папиросу.

Она скрестила длинные, по-девчоночьи голенастые ноги на небольшом балконном диване, у журнального столика. Позвенела льдинками в своем стакане и тоже чиркнула спичкой, осветив на секунду высокий чистый лоб, глубокие блестящие глаза и длинные, тяжелые, слегка волнистые волосы, причем осветив их так, что он на мгновение задохнулся.

Сделал маленький, прохладный глоток смешавшегося с талой водой виски.

Откинулся на спинку кресла.

Сделал еще глоток: на этот раз большой, обжигающий.

А потом, неожиданно для себя, пробарабанил по перилам балкона сложный ритм, подслушанный однажды в кабинете Верховного.

Настя коротко рассмеялась.

– Хорошая, – говорит, – песенка. Очень ее люблю…

Никита лишь через несколько мгновений, обжегшись огоньком папиросы, понял, что услышанный им резкий неприятный звук – это звон выпавшего из его рук, но, к счастью, не разбившегося толстостенного бокала с остатками желтого ячменного напитка, о котором писал свои романтические баллады Роберт Бернс.

Ворчаков вздохнул, подобрал стакан и отправился в номер за новой бутылкой, ведерком с остатками недорастаявшего льда и серебряной табакеркой с кокаином.

Им, кажется, предстояло кое о чем неторопливо и вдумчиво побеседовать.

Как любил говаривать Альфред Вольдемарович Розенберг – есть тема.

Настя с удовольствием подставила стакан к очередной толстопузой бутылке односолодового «шотландца», брякнула туда целую горсть льдинок из ведерка, взболтала, отхлебнула и, поморщившись, поставила емкость на низкий столик: отстаиваться, дожидаясь, пока подтаявший лед придаст напитку нужную для нее консистенцию.

Ворчаков только вздохнул.

Настя презрительно фыркнула.

– Первый раз в жизни, – смеется низким грудным смехом роскошной женщины, – наблюдаю растерянного и даже испуганного жандарма. Что случилось-то, полковник? Какие-такие ассоциации вызывает в ваших мозгах эта невинная песенка? И кстати, клянусь вам, в ее словах вообще никакого вольтерьянства не содержится. Так что – о чем я…

Никита на самом деле давно взял себя в руки.

Хотя, если честно, спектакль его уже не забавлял.

Слишком экзальтированный постановщик режиссировал.

А это и безвкусно и малоинтересно.

Ворчаков едва сдержался, чтобы не вызвать патруль с целью препровождения вдовой баронессы фон Штормгельштиц в более подходящее для вдумчивой беседы место, о чем, как впоследствии выяснилось, – долго бы после жалел: вдовая баронесса в интересующем его деле была – ну совершенно ни при чем.

Обычное в нашей непростой жизни и в наших тревожных делах – даже в чем-то декадентское – чудовищное совпадение.

К счастью, все быстро разъяснилось.

Он пожал плечами:

– Я слов этой песенки не знаю, если честно. Слышал недавно: так барабанил Верховный. Вот ритм и привязался, избавиться не могу. Знаешь, бывает такое, очень навязчивое, как бредовая идея. Все время жужжит в мозгу. И надо обязательно понять, что это – иначе не отвяжется. Я и у сослуживцев спрашивал. Никто не знает. И тут – ты с видом знатока. Я и вздрогнул…

Ворчаков врал.

Но тем не менее, играя, – был почти искренним.

Декаданс.

Все тот же декаданс, который непременно приведет к чьей-то мучительной смерти. Он это точно знал: тут наслаивались и подсознательные, туманные предчувствия, и железное рацио опытного полевого работника службы Имперской безопасности. Их ждали кровь и смерть, яркие, как сон морфиниста.

Проклятый декаданс…

Неизвестно, поняла ли она его игру, но она ему отчего-то поверила.

Сделала глоток.

Усмехнулась.

Пожала с пониманием вяло лежащую на поручнях кресла ладонь.

– Я ее давно знаю. С детства. Отец ее играл на губной гармошке, когда вернулся с войны. Только гармошку оттуда и привез, представляешь?! Остальные тащили трофеи возами и эшелонами. Он никогда не рассказывал про эту войну. Про немца еще упоминал иногда. А про Гражданскую – молчал. Но иногда напивался, надевал мундир, надраивал сапоги, нацеплял награды и играл на губной гармошке. Чаще всего непонятно что. Но временами наигрывал эту песенку. У него был абсолютный слух. Мне нравилось…

Ворчаков удивился:

– Спиричуэл? На губной гармошке?!

Настя сначала посмотрела на него с удивлением.

Потом рассмеялась:

– Спиричуэл?! – поднимает вверх густые, идеальной формы, фактически не щипанные брови. – Ах, да… Отец приносил домой пластинку для патефона. Было очень забавно слушать, как эту песенку на свой лад перепевают дикие североамериканские негры. Забавно и неожиданно. Но на самом деле это старинная цыганская песня. Или румынская. Древняя, как сами Карпаты. А пели ее, рассказывал отец, цыгане. Когда они стояли в Яссах, там был небольшой румынский ресторанчик, где играл цыганский оркестр. И какое-то время эта песня была чем-то вроде неофициального гимна их полка. Она называлась «Туман на родных берегах», а им очень хотелось домой, в Россию…