Другой город - Михал Айваз Страница 31

Она спрятала меч и защелкнула вокруг запястья стража храма один из блестящих наручников, второе же их кольцо сомкнулось на металлическом столбике ограды.

– А ты – ты слышал слишком много, чтобы вот так просто вернуться в свой город.

Она высоко воздела ало поблескивающий меч; я бросился наутек, помчался по узкому берегу, а когда скала закончилась, нырнул в густые джунгли, я продирался сквозь них во тьме, слыша, как Алвейра за моей спиной яростно прокладывает себе дорогу мечом среди ветвей и лиан. Я уже чувствовал острие ее меча на своих лопатках, когда вдруг наткнулся на вставшую на пути каменную стену; резко повернул и стал пробираться через растущий вдоль нее кустарник, скоро я нащупал в стене маленькую дверку, повернул ржавую ручку, заскочил внутрь и захлопнул дверцу как раз в тот момент, когда в нее ударило проворное острие меча.

Я оказался в освещенном помещении без окон. Напротив меня сидела на стуле седая женщина в белом нейлоновом халате и читала журнал «Власта», на столике перед ней лежала аккуратная стопка туалетной бумаги. Это был туалет в подвале кафе «Славия». Я положил на блюдечко перед женщиной крону и поднялся по ступенькам.

За большими окнами стояла тьма; кафе было переполнено, над мраморными столиками светились люстры и их неверные отражения в стекле окон и зеркал. Я поспешил к выходу, но потом мне показалось глупым убегать от Алвейры по эту сторону границы, в мире, где у нее, по-видимому, нет никакой власти. Кроме того, после блужданий в джунглях я устал до изнеможения и захотел чего-нибудь выпить. Я сел к пустому столику у рояля и заказал у официантки коньяк. Я смотрел в сторону лестницы, ведущей в туалет, ожидая шлепанья резиновых ласт на ступеньках; мне было интересно, вынырнет ли Алвейра в черном костюме для подводного плавания посреди светлого кафе и замахнется ли своим узким мечом. Однако на лестнице никто не появлялся, Алвейра чтила границу между двумя городами; она была хорошо воспитанна и знала, что схватки, которые начались в чащобе джунглей, не следует продолжать в кафе, даже если его отделяет от леса и тамошних обитателей лишь тоненькая стенка, лишь дверца в туалете.

Я устал не только от блуждания по джунглям. Меня вымотали попытки проникнуть в другой город, к его сокрытым дворцам и площадям, к истокам его власти. Я устал существовать на границе – на границе дома, где все события постепенно усыхали, лишенные соков смысла, и превращались в бессмысленный ритуал, и чужого края, порядки которого постоянно ускользали от моего понимания. Я встречался со словами и жестами жителей другого города, с криками его животных, с застывшими позами его скульптур как с иероглифическим текстом; хотя его письмена порою внезапно и почти болезненно пронизывал ослепительный разряд объединяющего смысла, но все же он каждый раз гас прежде, чем я мог его уловить. Я странным образом жил между двумя империями, в одной огонь смысла угасал, в другой никак не мог разгореться. Сведения о другом городе, которые я узнал, скорее сбивали с толку; то, что говорили о другом городе и его законах Алвейра, продавец, птичник, Феликс и сторож храма, звучало противоречиво и взаимоисключающе – и все же было ясно, что объяснения эти каким-то образом истинны.

Мне не хотелось никуда идти, я сидел дома и читал толстую книгу по логике, на страницах ее лежал ясный свет полуденного солнца, отчищенный снегом. Вдруг мой взгляд натолкнулся на странное слово-гибрид: первую его половину составляли буквы латиницы, но за них, как русалочий хвост, цеплялась вторая половина, написанная буквами другого города. На дне наборной кассы остались шрифты от ночной работы и случайно попались под руку дневному наборщику? Были ли чуждые буквы шифровкой, присланной шпионам другого города из их центра, расположенного в глубине пространств за стенами? Однако я заподозрил, что это нечто иное. Книга, которую я читал, стояла на полке довольно далеко от середины книжного шкафа, куда я засунул томик из букинистического магазина в Карловой улице. Я вытащил какую-то брошюру, стоявшую ближе к книге в фиолетовом бархате, и пролистал ее: как я и боялся, на ее страницах оказалось гораздо больше букв другого города, здесь встречались целые слова и фрагменты фраз. С ужасом я схватил том, что находился по соседству с таинственной фиолетовой книгой. Раскрыл его – и меня охватило чувство, какое бывает, когда переворачиваешь булыжник и видишь под ним копошащихся насекомых. Страницы почти полностью были покрыты жирными черными буквами из мира по ту сторону границы, только кое-где оставались одинокие островки латинских литер. Мне стало дурно, и я захлопнул книгу. Теперь я точно знал, в чем дело: чуждое письмо распространялось по моему книжному шкафу, шкаф зарастал им как сорняком. Я быстро извлек заразную фиолетовую книгу и забегал с нею по комнате, ища, куда бы ее спрятать. Можно ли вылечить библиотеку, пропитавшуюся непонятными письменами?

Потом я остановился, посмеялся над своими страхами и вернул книгу обратно в шкаф. Пусть округлые и острые буквы расползаются и множатся, пусть по коврам придут из темных углов тигры, пусть волна отрицаемого моря из глубин дома лизнет освещенный центр комнаты. Чего мне еще бояться? Внезапно я понял, почему другой город не принял меня, я осознал, что по-настоящему мешали мне вовсе не бортовые пулеметы вертолета, который возносился над волнующимися простынями, не акулы в сугробах, не волнующее острие меча Алвейры. Я вдруг догадался, что перед тем, кто в самом деле уходит, город открывается обязательно, что уходящего приведет к сияющим дворцам и темным садам любая дорога, на которую он ступит. А я до сих пор так и не ушел. По-настоящему уходит тот, кто оставляет все, кто с улыбкой и пустыми руками идет в темноту и не думает о возвращении. Тот, кто, уходя, предполагает вернуться, не сможет покинуть дом, даже если войдет в белые города в глубине джунглей и отдохнет на мраморе его площадей; его пути все равно остаются вплетенными в ткань целей, которые ставит пространство дома, и сияющие границы чужбины отступают перед ним. Я всю жизнь прожил на окраине и лучше разбирался в мире пятен и трещин на старых стенах, чем в мире форм, которые были признаны осмысленными и единственно важными, я никогда не понимал смысла пьесы, которая здесь разыгрывается, и ролей, из которых я должен был выбрать всего одну, время от времени я пытался примерить на себя ту или иную роль, но каждый раз только механически отбарабанивал слова – с отвращением и чувством стыда, который очень быстро окончательно портил мою и без того слабую игру, так что я предпочитал умолкнуть и спрятаться в углу сцены, – и все же до сих пор я боялся выкинуть текст и уйти в темные кулисы. То есть я, разумеется, уходил, но понимал свой уход как последнюю роль, которая в конце концов удивительным образом вовлечет меня в пьесу.

Теперь я знал, что в другой город может попасть лишь уходящий с осознанием того, что путь, в который он пускается, не имеет никакого смысла, так как смысл означает место в ткани взаимосвязей, творящих дом, и что путь этот нельзя даже назвать бессмысленным, так как бессмысленность – это дополнение смысла и принадлежит к его миру. Беспокойство оттого, что все сведения о другом городе противоречивы, исчезло. Я понял, что мое стремление свести при свете дня вместе все ночные толкования было лишь попыткой внедрить другой город в знакомую систему, превратить его в колонию привычного дома и тем самым подчинить и разрушить. Неразрешимый вопрос разрешился: он попросту перестал быть вопросом. Теперь я видел во тьме пространство, где клубились и изменялись неизвестные светящиеся фигуры, формы которых нельзя было выразить формами нашего мира и которые не имели никакого смысла, но все же несли в себе некое право, кажущееся гораздо более сильным, исконным и неопровержимым, нежели право смысла – право, сросшееся непосредственно с бытием, суверенным и ничему не подчиненным, а потому не боящимся никакой угрозы. То, что лениво ворочалось в пространстве, было одновременно и сырой, зачаточной действительностью, и первопричиной, изменчивым и равнодушным загадочным сиянием. Вопросы, которые я раньше задавал клубящимся формам и на которые получал различные и противоречивые ответы, не могли встретиться с этим бледным светом. В открывшемся мне пространстве невозможно было отличить истоки законов и привычек от осколков исчезнувших существ и отбросов нашего мира, аморфность начала от аморфности исчезновения, бой чуждых сил от абсолютной и несокрушимой цельности, круговорот хаоса от незыблемого порядка. Это пространство наконец-то освободилось от власти дома. Мне открылся край, перед которым нас всю жизнь хотят уберечь, нам отказывают в праве на проигрыш и праве на изгнание, праве потеряться и бродить вдоль стен, стать изгнанником в мире дальних углов, на задворках бытия. Как они назойливы – только и знают, что навязывать нам спасение и дом, они хотят лишить нас сияющих земель чужбины, где освобожденные вещи тихо излучают прекрасный холодный свет, хотят лишить отрады одиночества на ночных равнинах над сверкающими городами, лишить прекрасных медленных танцев чудовищ на пустой дороге, пьянящего исчезновения в глубине темных комнат, под холодными зеркалами, где дрожит свет далеких фонарей – болезненное созвездие зодиакального круга, что вращается в нутрах домов.