Блудницы Вавилона - Иэн Уотсон Страница 44

А ведь он подозревал нечто в этом духе! Скрытно установленные по городу крохотные камеры, фиксирующие все происходящее. И, похоже, не только фиксирующие! Через них ведь могут передаваться и голографические образы.

– Можно ли в этом городе вообще что-то замышлять? Ты уверена, что нас сейчас никто не слушает?

– Конечно, нет! Не все стены имеют уши. Не у всех окон есть глаза. В противном случае, чтобы следить за нами всеми, понадобился бы еще один такой же город.

– Вот как? А что, если существует созданный с помощью tekhne будущего искусственный мозг, который решает все сам, без контроля человека, и который думает со скоростью, какой мы себе и представить не можем?

– Алекс, дорогой, ты выказываешь симптомы того, что греки называют para-noia. Думаю, стеклянных глаз не так уж и много. И если не принимать их в расчет, мы свободны как птицы, и можем устраивать заговоры сколько душе угодно.

– От tekhne спасения кет, Фес, даже если мы пользуемся масляными лампами, поклоняемся Мардуку и клеймим рабов.

Она все еще держала ладонь на его спине.

Теперь пальцы стиснули кожу, и ближайший рубец запульсировал болью. Алекс охнул. Ее губы легко коснулись мочки его уха.

– Слушай. Свиток содержит образ Мардука. Мардука, проклинающего собственный храм. Мардука, кающегося в присвоении слишком большой власти. Сделано очень ловко – точь-в-точь мой отец. Вот какие сведения я получила за свои деньги… и твои тоже. – Она убрала руку. – Вложить свиток в некое устройство в храме во время свадебного пира… понимаешь? Я частенько играла в храме, когда мы только прибыли сюда. Устройство – я в этом уверена – находится на галерее, над алтарем с быком. Используй свиток – и он не посмеет принести в жертву ребенка.

– А как же свадьба?

– Какие-то проблемы возникнут, но отменять ее не станут. Отец не позволит себе потерять роль верховного жреца. С ситуацией он справится, но вот от жертвоприношения, как и от высших амбиций, придется отказаться.

– А как же твоя собственная свадьба?

– Скажем так, вопрос о будущем местожительстве господина Музи и его супруги может быть пересмотрен. – Она поцеловала Алекса. Кончик языка пощекотал ухо. – Завтра Мама Забала подготовит тебя к клеймению. Даст кое-что выпить. Крепись. Наберись мужества. Все закончится в одно мгновение. Ничего не поделаешь.

Клеймение. О боже!..

Бог – Мардук. И бог пожелает удостовериться, что все его указания выполнены до прибытия гостей, Музи и Гибила.

Как и было обещано, едва Алекс вычистил и вымыл посуду, как кухарка подала ему чашку с каким-то варевом.

– Какая досада! – с притворной веселостью сказала она. – Как раз в день, когда мы ждем гостей! Столько работы! Без тебя мне не обойтись.

– Я и так едва двигаюсь, – пожаловался Алекс, ничуть не покривив против истины.

– Надо держаться.

Он осушил чашку двумя глотками. На вкус – крепкое пиво с сильным запахом трав. Подействовало почти сразу – закружилась голова. Он как будто поплыл. В глазах помутилось, очертания предметов задрожали, расплылись. Голова словно превратилась в кочан капусты, онемелый, бесчувственный овощ. Тело пылало, спина разболелась пуще прежнего. Бывает, что профилактика хуже того, от чего призвана защитить. По крайней мере в случае с поркой она не спасла.

Кухарка участливо посмотрела на него.

– Как себя чувствуешь?

– Мерзко. Как будто отравы выпил.

– Надеюсь, подействует как надо. Снадобья, когда смешиваешь с питьем, ведут себя по-всякому.

– Где моя голова? Она же отвалилась.

– Вот и хорошо. К полудню будешь как огурчик. Аншар сопроводил Алекса к уже знакомой, пусть и не

вызывавшей приятных воспоминаний скамейке, на которой незнакомый мускулистый розовощекий парень в юбке и длинном кожаном фартуке уже разложил инструменты: переносную угольную жаровню, кузнечные мехи, чан с водой и клеймо с печатью в форме львиной головы, идентичной татуировке на щеке Алекса.

Зрители молчали. Фессания теребила губу. Алекс сел. Клеймовщик дотронулся до железного льва – холодный. Аншар повязал вокруг головы жертвы полоску тряпки и натянул ее на глаза.

– Чтобы не дергался, а то клеймо соскочит. Потом он крепко взял Алекса за мочки ушей. В голове

зашумело. Шум напоминал гул ветра в глубокой пустой пещере, и в нем почти потерялось дыхание мехов и похрустывание угольков.

Внезапно онемевшую щеку пронзила раскаленная стрела. Боль была страшная, как будто в плоть вгрызлась изголодавшаяся крыса. Алекс почувствовал запах паленого мяса. В следующий момент все уже закончилось. Аншар разжал пальцы. Повязка упала с глаз. Клеймо упало в чан с водой. Зашипели змеи. Мама Забала накладывала на щеку то ли мазь, то ли холодную глину.

К вечеру заклейменная щека беспокоила Алекса меньше, чем исполосованная спина. Щеку он по крайней мере мог сохранять в неподвижности, а со спиной такого не получалось. Стоило поднять руку, как ее как будто атаковал рой обозленных пчел. Кочанное состояние головы разрешилось похмельным синдромом средней степени.

Он сходил в молельню, чтобы показать Мардуку свою новую отметину, и теперь, с заново обмазанной щекой и сытым желудком, смиренно занял свое место в углу обеденного зала. Другие слуги уже суетились, обслуживая почетных гостей, восседавших за столом вместе с Фессанией. В роли дуэньи выступала тетя молодой госпожи.

Женщина эта, Нингаль-Дамекин, примчалась из своего загородного поместья специально для того, чтобы руководить приготовлениями к свадьбе племянницы. Алекс возненавидел ее с первого взгляда. Нингаль-Дамекин была высокого роста, тощая, а ее физиономия вызывала ассоциации с топором. Портрет дополняли самоуверенно выступающая челюсть и пронзительный, похожий на облагороженный лай голос. По дому она расхаживала так, словно негнущиеся колени не позволяли двигаться иначе, как по прямой. Несочетаемое сочетание загара от длительного пребывания на воздухе и густо наложенного макияжа преимущественно лиловых и золотистых тонов призвано было, очевидно, подчеркнуть ее достоинства красавицы и знатной, пусть и сельской дамы. Менее искушенный наблюдатель назвал бы этот цвет цветом гангрены. Ее страстью была охота на лис и прочих пушистых зверьков. Ничто не доставляло ей такого удовольствия, как созерцание разрываемой на клочки дичи. Понятно, что Нингаль-Дамекин было о чем поговорить с Музи, охотником на крупного зверя.

Сложенный как квотербек, с длинными, до плеч, и вымытыми (по крайней мере в этот вечер) волосами и радужной повязкой на голове, Музи начал с того, что похвастал перед тетушкой невесты браслетом, который носил на запястье и который был сплетен из чего-то, напоминающего жесткую серую проволоку.

– Талисман на удачу! – доверительно сообщил он. – Из волос с задницы слона! Прошу прощения.

Отец Музи был непримечательный толстячок с налетом барской любезности; его супруга – худенькая, суховатая, скорбного вида особа с собранными в пучок шелковистыми молочно-белыми волосами. Ела она без аппетита – не ела, а клевала, – хотя на столе были и жареный молочный поросенок, и крабовое мясо в маленьких хрустящих хлебцах, выглядящих точь-в-точь как раковины, и овечьи мозги, и страусиные яйца, и пряные лепешки, и фаршированные мышатами куропатки. На середине стола красовался жареный павлин с хвостом из вареного лука и глазами из грибов. Пол окропили ароматной водой. Многочисленные лампы окуривали помещение сладковатым дымом. Нанятый по случаю квартет музыкантов негромко наигрывал на лютнях и флейтах.