Анафема - Сергей Чекмаев Страница 5

Настроение быстро портилось. Ильичев остановился у палатки, рассеяно пробежался взглядом по полкам. Пиво, соки, дешевая водка, сигареты. У самого окошка — плакатик «Шаурма. Одна порция — 30 рублей».

Ильичев нашарил в кармане смятую пачку «Магны», закурил. Сигареты пока еще были.

А то и правда, купить упаковку берлинских печешек — маминых любимых — да рвануть в Бутово. Может, хоть там удастся забыть те слова и сухой, официальный тон.

«Вы на сегодня больше не нужны».

Получается, это все, на что он годен — развезти пару бумажек. Ни на что больше. Зачем вгрызался в электротехнику до потемнения в глазах и голодного обморока, сидел в машзале, почти безнадежно испортил зрение… Зачем? Если девятнадцатилетняя кобылка, секретарша, по сути — самое подчиненное существо во всей конторе, с легкостью решает за него: нужен он или нет? Не вальяжный директор, не толстый, заносчивый вице, не фонтанирующий идеями зам по рекламе, а секретарша. Длинные ноги, изящный носик, жвачка, минимум мысли… Единственная мечта — подцепить мужика побогаче. Из высшего эшелона.

Так вот кто у него сегодня начальник. И никаких перспектив подняться выше. Переучиваться поздно, а в предприимчивости молодые зубастые менеджеры дадут ему не сто, а все двести очков вперед.

Только мама еще и осталась. Она одна не сдается, надеется на что-то, верит в сына.

— Славик, не переживай. Я вчера смотрела телевизор — новый президент обещал выделить много денег на науку. В полном объеме. Восстановят вашу лабораторию, призовут тебя на старое место.

«Только меня и призовут. Больше некого. Наши все давно уж разъехались. Кто в Штаты, кто в Израиль. Даже Кенгуров — и тот уехал. Бездарь бездарем, а тоже, говорят, пристроился. Один только я остался. Неизвестно зачем. Думал, все исправится, дурак. И где я сейчас? Подай-принеси… И вряд ли что-то теперь изменится. От лаборатории ничего не осталось, корпус под мебельный салон сдали, да и патенты давно проданы».

Маме он тогда ничего не сказал. Зачем ее расстраивать? И так здоровья немного, еле ходит почти. Да и не к кому. Подруги — кто переехал, кто умер… даже поболтать не с кем. Одна отрада — приезды сына.

Ильичев прикинул свои возможности, мысленно перебрал немногочисленные купюры в кошелке. Может, еще на пачку хорошего чая хватит?

— Эй, друг, ты покупаешь или нет? Всю витрину загородил! Берешь чего—давай, говори. Или отваливай.

Из дверей палатки вылез всклокоченный продавец, в упор смерил недобрым взглядом.

— Товар смотрю, — ответил Ильичев спокойно.

— Ну так быстрее смотри! Мешаешь же…

Дверь с треском захлопнулась. Тонкие стены палатки не смогли заглушить ворчания продавца:

— …как всегда, <…>! Придет какой-нибудь урод, полчаса смотрит, выбирает, а потом купит какую-нибудь хрень за пятерку. Пользы, как от козла, а гонору, <.„>! «Товар смотрю», мать его! Да видно же, что больше сотки никогда за душой не водилось! Чего выбирать-то! Бери свою чекушку и проваливай! Пьянь никчемная!

Ильичев почувствовал себя так, будто на него выплеснули ушат помоев.

«Да катись оно все к чертовой матери!»

Он достал потрепанный кошелек, пересчитал купюры.

«Пошли они все! Уроды! Суки и уроды! Век бы этих морд не видеть!»

— Ну? — требовательно спросил продавец.

— Водки дай! «Гжелку».

«Подождет мамочка. В начале месяца приезжал, и то радость. Хватит!»

Продавец глумливо ухмыльнулся, сунул в окно бутылку, горлышком вперед. Небрежно швырнул перед покупателем горсть мелочи — на сдачу.

С трудом подавив желание скрутить пробку и отхлебнуть прямо здесь, Ильичев запихнул «Гжелку» в карман и, не оглядываясь, пошел к метро.

«Пусть немцы сами свое печенье жрут! — с ненавистью думал он. — Сытые, откормленные…»

Перед входом в метро он снова почувствовал желание выпить. Здесь и сейчас. Чтобы уж сразу. Домой веселее ехать, хоть от уродов всяких воротить не будет.

На эту женщину он поначалу не обратил внимания. Про таких говорят — «в любой толпе из ста сотня». Стоит себе у парапета, раздает какие-то листовки. Рекламу, наверное.

Тоже, видать, из неустроенных, раз в таком возрасте на студенческую работу подписалась.

Вдруг, совершенно неожиданно для него, женщина сделала шаг вперед и мягко, но настойчиво придержала Ильичева за руку:

— Простите, вам нехорошо?

Он вздрогнул. Пригляделся — невысокого роста, аккуратно прибранные в пучок седеющие пряди, мешковатая, но чистая и выглаженная юбка. Но на ее лице выделялись глаза.

Чистые, освещенные изнутри каким-то особым светом, все понимающие… Почти как у мамы.

— Спасибо, я… — совершенно неожиданно для себя сказал Ильичев. Хотел грубо оборвать ее, но раздражение постепенно сходило на нет — и передумал. На секунду даже испугался: ведь мог же сказать что-нибудь обидное. Слава Богу, сдержался.

— Я вижу, у вас случилось какое-то несчастье. Вы просто места себе не находите. Может, я смогу вам помочь?

— Понимаете, я хотел сегодня поехать к маме — выдался свободный вечер. Но… На работе послали… да еще этот продавец…

Женщина осторожно взяла Ильичева под локоть, потянула за собой.

— Расскажите мне все. Не бойтесь. Меня зовут… — на мгновение ему почудилась маленькая пауза, будто она привыкла именовать себя по-другому, — Людмила. Люда. А вас?

— Ярослав…

— Разрешите мне вам помочь, Ярослав.

Наместник в последний раз осмотрел себя в зеркало, разгладил шитую сакральными знаками перевязь, проверил: не видно ли высоких каблуков из-под краев рясы? Единственный Наместник Его на Земле, Пресвитер, стоящий у Подножия Сверкающего престола, рекущий Вечную Истину, пребывающий в Ореоле Благодати, а на самом деле (среди любовниц и деловых партнеров) — Кирилл Легостаев в жизни не мог похвастаться высоким ростом. Метр семьдесят два — и ни миллиметром выше. Как тут будешь величественным? Пришлось заказывать специальные ботинки, с десятисантиметровыми каблуками. Да еще учиться ходить на них.

Зеркало не подвело. Легостаев приосанился.

«А неплохо. Производит впечатление».

Золоченая ряса с жемчужным воротником, красные обшлага и рукава — следы Его нетленной крови, перевязь и священная шапка Единственного. Только он имеет право носить ее.

Не так уж часто Наместник представал перед своей паствой таким величественным. Чудо не может быть обыденным, иначе к нему привыкают. Теряется таинственность, уходит Вера.

Но сегодня — случай особый. Еще двое причащенных пройдут сегодня Обращение и станут полноправными братьями. Причем — чрезвычайно полезными. Во всех смыслах. Один, Александр Константинович…