Затворник - Сергей Кузнецов Страница 8

Летом после седьмого класса мы с Санчо его почти не видели. Втроем – Костя, его отец и брат отца, дядя Гриша, – строили дачу. Дело по тем временам непростое, недешевое (если хочешь сделать хорошо) и очень нервное. Но Костин отец, которого этому тоже никто никогда не учил, откуда-то знал, как нужно строить загородные дома.

Костин дед, прошедший войну, герой и орденоносец, много лет проработавший в органах, изловивший не один десяток шпионов, за год до смерти получил казавшийся тогда огромным участок в только что образованном садовом товариществе неподалеку от станции Лесодолгоруково – пятнадцать соток. В то время как советским стандартом были шесть. Участок был завещан сыновьям – Гене и Грише, Костиному отцу и дяде. Таким богатством просто грех было распорядиться непродуманно.

Сначала был проект. И не одного дома, а всего участка. Почти три месяца Костин отец, дядя Гриша, да и сам Костя корпели над ним, обложившись справочниками по проектированию и строительству загородных домов. Ругались и спорили до хрипоты, прекращали планировать, рвали и выбрасывали чертежи – и снова собирались, чертили, обсуждали ночи напролет (а наутро Костик прогуливал школу). Но в результате учли все: большой двухэтажный дом с мансардой, хозблок, парники, огородик, «шашлычный угол» и даже баньку.

Материалы доставали в четыре руки: у дяди Гриши были свои каналы, у Костиного отца – свои. Строился дом на две семьи, и никто был не вправе филонить.

Но Костя! Мы с Санчо тем летом несколько раз приезжали на строительство усадьбы, как гордо именовал дачу наш друг, – не столько помочь, сколько повидаться. Создавалось ощущение, что Костя везде. В шортах и кедах, загорелый, окрепший ( не то что мы – бледные задохлики), он носился по участку: приносил, оттаскивал, приколачивал, пилил, устанавливал, копал... При этом у каждого из участников процесса была стройная и строгая логика действий, разработанная вдохновителем процесса – Костиным отцом.

Аборигенов к строительству привлекали, конечно, но эпизодически: во-первых, они все время норовили что-нибудь стянуть, во-вторых, постоянно выклянчивали за работу водку помимо полученных денег, а в-третьих... Вся округа ходила глазеть на диковинное строительство, и доброты во взглядах этих людей не было...

Костя пришел в школу только в октябре. При сумасшедшей нагрузке всех участников проект осуществили за шесть месяцев и закончили глубокой осенью. Построили грандиозно, на славу и на века: мы, как лучшие Костины друзья, в числе прочих гостей были приглашены на открытие (слова презентация тогда в лексиконе русского человека не существовало), дивились, бродя по участку, где все было стройно и красиво, и даже попарились в бане, оказавшейся на деле не такой уж и маленькой.

Костиного отца, человека замечательной души, это строительство доконало – морально и физически. Всю последующую зиму и весну он проболел, полтора месяца погрелся на солнышке на своей половине недавно отстроенной фазенды, и отсюда увезла его скорая с сердечным приступом: то ли по радио что-то услышал, то ли увидел по телевизору (а он всегда воспринимал окружающую жизнь очень близко к сердцу, пропускал через себя). До Москвы его не довезли.

Участие в строительстве дачи, а особенно последующая смерть отца, сильно изменили нашего друга. Он стал более серьезен, немногословен, прилежен в учебе и внимателен к окружающим, особенно к нам с Санчо и родным. В нем появились обстоятельность и деликатность, не свойственные этому возрасту. Без троек окончив восьмой класс, он вдруг объявил нам, что подал документы в строительный техникум. «Зачем? – недоумевал Санчо. – Ему прямая дорога в девятый, а после школы – в институт! Что за дурь у него в башке?!» Мы попытались Костю отговорить; оказалось, что сделать это невозможно. Мы горячились, размахивали руками, приводили доводы – как нам казалось, железобетонной силы: какой-такой техникум?! Учебное заведение типа ПТУ, стыд и позор! Нет, для кого-то нормально – но только не для Кости!

Он выслушал, поблагодарил, обещал подумать и позвонить в выходные. И позвонил через месяц, уже будучи учащимся строительного техникума.

Конечно, мы продолжали дружить. Я и Санчо – мы уважали его выбор... точнее, смирились и стали думать, что уважаем. И не мы, а именно Костя возвел тоненькую и абсолютно прозрачную, но очень прочную преграду. Мы с Санчо оказались по одну ее сторону, а он – по другую.

Каждое лето он с остервенением продолжал шлифовать свою часть фазенды: ему все время казалось, что чего-то не хватает, что-то не достроено или уже пообносилось. Это приобрело, по мнению Санчо, форму мании. «В память об отце, – сказал он мне, – понятно... Но это перебор, Леха». Костина мама, тетя Лена, имела сходную точку зрения: «Хоть бы вы отвлекли его, переключили на что-нибудь, а то ведь никого не слушает: Гриша и дочь его, Лизанька, сколько раз пытались. Ни о чем думать и говорить не может с апреля по октябрь – только о даче, что там сделать и переделать. То воду подведет, то сутками с крыши сарая не слезает, латает несуществующие дыры. То начнет на доме огромную тарелку-антенну устанавливать: говорит, телевизор все телеканалы мира показывать будет. Зачем в этой глухомани каналы мира?» Мы приезжали, пили пиво, жарили шашлыки и с двух сторон брали расслабленного Костю в оборот, забывая о тонкой хрустальной преграде. Санчо называл это «посадить на детектор».

Костя все прекрасно понимал. Он, как и прежде, выслушивал доводы, чуть наклонив лобастую голову и глядя в сторону, изредка кивая, потом говорил: «Спасибо, я понял». И шел насаживать на шампуры новую порцию шашлыка. А мы с Санчо смотрели друг на друга в растерянности.

Девушки в Костиной жизни никогда не играли существенной роли. Он, несмотря на внешность и манеры – невысокий, коренастый, молчаливый, немного медлительный и слегка неряшливый в одежде, – а также непростой характер, имел у них успех (они тянулись к нему, ощущая внутренний стержень, натуру настоящего мужика, надежного и упорного в достижении цели), а сам оставался в большой степени равнодушным, воспринимая женщин – за исключением матери и племянницы – как досадную составляющую этого мира. И ни одна из немногочисленных Костиных девиц не приезжала на дачу, в ту половину дома, где наш друг после смерти отца стал полновластным хозяином. Исключение составили только его жены, но это произошло гораздо позже.

К окончанию техникума он уже жил один в дедовой двухкомнатной маломерке, от претензий на которую дядя Гриша отказался. Квартирку эту, «распашонку», Егоров умудрился превратить на неведомо каким путем заработанные деньги и с нашей с Санчо невнятной помощью в поистине президентские апартаменты. Мы зависали у него неделями, но шабашами старались не злоупотреблять. Потом он принялся за ремонт маминой квартиры, не обращаясь за поддержкой к нам, но и не отказываясь, когда мы эту поддержку предлагали. Он был странен в тот период, но чертовски притягателен; нас с Панченко тянуло к нему, как магнитом, но, как ни пытались, мы никак не могли разгадать феномен Егорова тех лет.

А потом Костя, с отличием окончив техникум, ушел в армию. Имея прекрасную возможность этой глупости не совершать: связи деда до сих пор работали, как часы. Дядя Гриша обрабатывал его неделю – с нашим участием и без оного. Костя был непреклонен. «Мне это нужно», – сказал он. «Я все больше утверждаюсь в мысли, – сказал Санчо с еле сдерживаемой злостью, – что ты либо упал к крыши дачи, когда устанавливал свою чудо-антенну, либо свалился со стремянки во время ремонта квартиры. Одно я знаю точно: ты навернулся вниз головой». Дядя Гриша, смирившись с фактом, тем не менее задействовал связи своего отца: Костю сняли с самолета (его должны были отправить в секретную ракетную часть куда-то под Иркутск) и оставили служить под Москвой.