Царь муравьев - Андрей Плеханов Страница 8

Только не выживет, гарантировано. Не бывает таких чудес, во всяком случае, я не видел. Опыт есть опыт. В большинстве случаев трудно сказать, как «поведет» себя пациент дальше – пойдет на поправку или решит сбежать на тот свет в течение считанных секунд. Но в таких случаях, как с этим хлопцем, все ясно сразу: готовый жмурик. Не ясно только одно: минута проходит за минутой, а он все еще жив.

Дальше все как обычно: тело – шлеп на каталку, трубку в трахею, бегом по коридору на рентген, потом в операционную. Я звоню в ординаторскую Сергею Иванычу, второму дежурному хирургу – вставай, Иваныч, хватит дрыхнуть, дел навалило – мало не покажется. Велю сестре будить анестезиологов. Облачаюсь в бахилы, фартук и все прочее, что хирургам положено, мою руки, а сам глубоко в душе надеюсь, что парень преставится раньше, чем мы начнем собирать его по кусочкам, потому что шансов у бедняги – считай, никаких, а работы как минимум часа на три-четыре, и какой работы… Руки-ноги – это ладно, до репозиции костей дело вряд ли сегодня дойдет, оставим на утро травматологам, пусть трудятся, их специализация. А вот на живот идти – это самое мое, потому что я полостной хирург. То, что я у парня в животе увидел, хоть и мельком, – дикий ужас. Как минимум четыре больших дыры в кишечнике, и в толстом и в тонком, полживота кала, перитонит гарантирован. Да какой ему перитонит, не доживет он до перитонита, у него, поди, крови-то меньше литра осталось…

В такие моменты я радуюсь, что потерял обоняние. Полагаю, вы знаете, что находится у людей в кишках. Запашок при подобных операциях убийственный, не все выдерживают. А я его не чувствую. Может быть, именно поэтому так быстро поднял свою квалификацию полостного хирурга. Отсутствие неприятных отвлекающих факторов способствует качественной работе.

Прибывает Иваныч, начинает мыться. Уважаю его. Сергей Иванович Лебедев – бывший военный врач, строгий, дисциплинированный, но мужик безусловно душевный, этого не отнимешь. Возрастом за пятьдесят, ростом на полголовы выше меня, худой, белесый от седины, усатый. Сильно «окает» – родом из глухой ветлужской деревеньки. Руки огромные, но именно хирургические, не лопатами – длиннющие узловатые пальцы, сила такая, что подкову согнет. В работе хирурга главное все-таки голова, если с ней слабовато, то никакие руки не помогут. Но такие конечности, как у Лебедева – дар божий, великолепное подспорье хорошим мозгам. Мы много оперировали с Иванычем по ночам, и когда пальцы мои уже начинали дрожать, он был сосредоточен и невозмутим. Лебедев рассказывал мне кое-что о своей работе в Афганистане, это впечатляет, начинаешь понимать, что наши условия – просто рай по сравнению с тем, что может быть на войне. Между прочим, Лебедев – не простой хирург, он доцент на военфаке в Медицинской академии – преподает, читает лекции и знает теорию так, как я никогда ее знать не буду. И все равно дежурит по ночам в нашей больнице, потому что у него дети, и внуки, и всем нужно денег, и всех нужно поставить на ноги, и нельзя идти ни на какую другую работу, кроме хирургической, потому что вот они – пальцы, нельзя их убить, испортить другим, огрубляющим трудом.

И, значит, все идет не так, как хотелось бы – то есть юноша наш все еще жив, и умирать не собирается, и мы «идем на живот». За то время, пока мы мылись, парня избавили от одежды (срезали ножницами одежду и сложили ее ошметки в специальные пакеты для следователей), обтерли тело стерильными сырыми салфетками, и выглядит он куда лучше, чем выглядел двадцать минут назад. Дышит пациент через трахеотомическую трубку, но дышит, как ни странно, самостоятельно, грудная клетка его вздымается и опускается ритмично, без особых проблем. Живот его похож на Хиросиму после бомбардировки, но артериальное давление на удивление приличное, совершенно не соответствующее тому, что видят мои глаза. Хлопец явно не собирается умирать, и значит, работать нам и работать. Не подумайте, что я лентяй и избегаю труда, вовсе нет, – напротив, мне становится интересно, мне уже хочется спасти его, довести до выздоровления, или хотя бы до прихода в сознание, задать пару вопросов и узнать, во-первых, кто его так отделал, и во-вторых, почему он такой неестественно живучий.

А Иваныч, уже в маске, протирает перчатки марлевым шариком, наклоняется над парнем, втягивает воздух ноздрями (вот же герой!), и говорит:

– От него пахнет.

– Угу, – киваю я головой. – Еще бы от него не пахло, представляю, какая там вонища. Ну, ты в курсе, что я запахов не чую…

– Вонища? – Лицо Иваныча закрыто бумажной маской, я вижу только удивленные глаза и кустистые брови, вздернутые над глазами. – Да нет, Дима, тут чем-то вроде одеколончика попахивает.

– Думаешь, он одеколона налопался? – спрашиваю.

Знакомое дело: бомжи, к примеру, не пьют водку, нет у них средств на сей недешевый продукт. Они употребляют стеклоочиститель, одеколон и медицинскую настойку боярышника, и разит порою от такого обитателя помойки, доставленного в приемный покой, ядреной смесью парфюма и пищевых отбросов. Но наш молодой человек явно принадлежит к когорте тех, кто употребляет дорогое пойло, от него должно пахнуть коньяком либо бурбоном. Если он вообще пьет, кстати.

– Нет, что-то другое, – говорит Иваныч, – похоже на масличный эфир. Пахнет от нашего пациента васильками, и весьма сильно.

– А почему именно васильками? – спрашиваю я удивленно. Для меня васильки всегда ассоциировались с Любкой из-за цвета ее глаз.

– Не знаю почему. Но мне кажется, что именно васильками.

– Ладно, начинаем. Пора оперировать василькового мальчика.

И мы приступаем. Как ни странно, умудряемся «сделать» живот за два часа. Порезы страшные, но сосуды почти не кровят, это здорово помогает в работе. Свертываемость крови идеальная, да и все идеальное – сердце работает без малейших сбоев, давление держится на уровне. Зашиваем кишечник, ставим дренажи и уходим из живота. Зашиваю две раны на лице – это недолго, всего восемь швов. Наша работа, похоже, сделана. Хлопца везут в реанимацию, и как уж он пойдет дальше, на поправку или в могилу, одному богу известно.

– Я бы дал ему пятьдесят процентов, – говорю.

– Выживет, – уверенно говорит Лебедев. – Очень здоровый мальчишка… был здоровым, пока не зарезали.

И Лебедев идет спать, да и я пытаюсь кемарить, сидя в кресле и вытянув ноги. Обычно не сплю на дежурстве, но на этот раз здорово устал.

В пять ночи (или уже утра?) звонят из реанимации. «Дмитрий Андреевич, подойдите, ваш больной похужел». Ладно, иду, смотрю. Парень, естественно, в отключке, но не так уж и плох, бывает хуже.

– Что не так? – спрашиваю.

– Гемоглобин очень низкий, почти критический, – отвечает реаниматор Володя, молоденький и не очень опытный, – надо кровь лить.

– Ну так лей ему кровушку, чего меня спрашивать, – говорю.

– Для гарантии спрашиваю.

– Гарантии чего?

– Что все правильно делаю.

– Такой гарантии тебе не даст никто и никогда, – говорю. – Вот вольешь ты больному кровь правильной группы, и резус соответствующий, и пробу сделаешь, и все прочее, а он возьмет и даст дуба. Расползется, к примеру, на твоих глазах в сиреневую лужу слизи, потому что он мутант и человеческой крови не переносит.