Дэмономания - Джон Краули Страница 98

В горах глаголали иными языками, в «Пауэрхаусе» тоже — и могли научить этому, более того — утверждали, что любой может этому научиться, и не требовали излить из сердца своего дивную сладость, дабы Господь раскрылся в тебе, подобно плоду спелому, и через уста изошел. Это… ну не то чтобы фокус, но тебя направляли, подсказывали, что делать, и она научилась говорению, так же как научилась брать кровь и делать уколы; раньше она ни за что не поверила бы, что такое возможно, а теперь глаголала на Божьем языке так же долго и громко, как прихожане той церквушки, однако не падая на пол, без рыданий и обильной испарины. Когда у тебя это получалось впервые, вокруг собиралась вся группа, тебя обнимали, смеясь и ликуя, — тебя обнимал даже Рэй Медонос, отныне совершенно в тебе уверенный. Совершенно.

Но прежде всего ей объяснили, что она никогда не видела мертвых, ни в ту ночь у горной церкви, ни в какую другую — и, уж конечно, не в Конурбане. Никого; в том числе и Роберту.

Что бы ни воображали прочие, возомнившие себя христианами, мертвые мертвы и лежат в могилах, существуя лишь потенциально до Последних Времен. {344} Библия толкует это яснее ясного, возьми и прочти, а всякое другое толкование — мол, души или духи улетают в рай или в ад, чтобы в день Страшного суда воссоединиться с телом, — не более чем толкование, в котором Писание не нуждается. В нем все прямо сказано, а как же иначе?

Мертвые мертвы: мертвы, как мышка, найденная со сломанной спинкой в мышеловке, мертвы, как дохлая собака на обочине, расклеванная вороньем. В чем же проявится Божья власть дать нам вечную жизнь, если она у нас и так есть? Мертвые не бродят по земле в смутных поисках и ни о чем не просят Бобби. Им ничего не нужно. Они ничего не знают. Они даже не ждут ничего. Не покойники являлись ей, а видения — симптомы душевной болезни с очень глубокими корнями, идущими из ее прошлого; дабы благодать Божия могла наполнить ее всю, их нужно удалить. В «Пауэрхаусе» умели и это.

Сотня миль до Харрисберга, еще сотня от Харрисберга до Моргантауна в Западной Виргинии, сотня от Моргантауна до Чарльстона, но уже медленнее, последняя сотня через Хантингтон {345} и вниз до округа Бреши и Бондье, сотня миль по прямой, но если взбираться на каждый холм и спускаться в каждую яму, как доводится ее «котику», то куда больше.

Расстояние на этой дороге измерялось туннелями: один длинный, один короткий и один двойной, но всякий раз их оказывалось на один больше, чем следовало по расчетам, и вот этот-то один и был последним. Голубой хребет, Лавровая гора, гора Киттатинни, Тускарора {346} — над сводчатыми входами были высечены названия, но ей не хотелось их запоминать, не хотелось даже ехать через них. Пришла ночь, и она проснулась окончательно, словно вошла в свое тело откуда-то сверху и сзади; прояснились очертания предметов, геометрии дорог и огней — впереди красные, в зеркале белые, — и оказалось, вести машину легче, когда нечего ни узнавать, ни вспоминать.

Помолись. Время, посвященное Ему, летит быстрее — так говорят. Благо даруется, когда сердце твое открыто явлениям Духа.

А если ты не в силах? Что это — сопротивляется дьяволова часть, брыкается, точно капризный ребенок, которого приходится волочить за собой изо всех сил? Может, да, а может, и нет, может, это вовсе не ты, а что-то поселилось в тебе тайком, словно кукушонок в зябликовом гнезде. Стоило ей только сказать в группе, что, когда ей было лет девять-десять, она спала в одной постели с дедом (он же — ее приемный отец), как все прямо бросились к ней, Рэй нос навострил, услышав это, как учуявшая свежий след гончая, и, подавшись вперед, взялся зарасспросы. Постель. Конечно, Рэй знал, что причина скрыта именно там, и знал, кто ее скрыл, но толку от этого было мало, если она ничего не понимала: ведь он никак не мог просто сказать или передать свое понимание против ее воли, она сама должна была все выяснить, заново пересмотрев прошлое.

До нее дошло, что они вознамерились влезть в ту постель, которая до сих пор оставалась для нее роднее всех прочих, с кем бы ни доводилось их делить, — и она стала яростно отбиваться. Иисусе Христе Господи всемогущий, сколько же от них потребовалось терпения, как упорно они боролись, хоть она, пребывая во грехе, и не могла оценить их усилия. Сколько их времени она извела своим упрямством, когда сидела (теперь, вспоминая, она видела себя словно со стороны), вцепившись одной рукой в локоть другой, дерзко нацелив сигарету на собеседников, и твердила только: нет нет не было. Бобби, взывали они к ней, Бобби, Бобби, кто-то вселил в тебя это зло, когда ты была еще слишком мала, чтобы воспротивиться. Ты не можешь вспомнить. Но память осталась в тебе и явится на свет Божий, Бобби, ибо воспоминания не исчезают, но лишь теряются, прячутся под другими, так больно с ними бывает жить. Бобби, на то и уповает Дьявол, что ты не вспомнишь, — ведь тогда тебе не освободиться никогда.

Тянулись дни, а может, недели: она потеряла счет времени. Ничего бы у нее не получилось без Рэя Медоноса, чье большое морщинистое лицо неизменно пребывало наяву и во снах, похожих на явь: Рэй беседует с ней, Рэй чего-то ждет, недоволен ею, любит ее. Она говорила ему: прошлой ночью мне приснилось, что вы отрезали мне пальцы на руках, — а потом просыпалась и понимала, что ей только приснилось, что это приснилось. Как-то раз она позвала его — сказать, что нашла доказательство: все это было на самом деле, а теперь она вспомнила, что Флойд делал с ней и почему (конечно, не из похоти только и не от одного лишь одиночества), — но, когда Рэй пришел, она ни звука не смогла выдавить, потому что обнаружила вдруг, что не было никаких доказательств, они ей просто приснились и смысла не имели. В те дни она иногда ходила во сне; однажды проснулась, стоя в ночной рубашке на лестнице на полпути на улицу, другой раз — на полдороге к комнате соседей; после этого от нее начали запираться.

Ее случай был настолько тяжелым, что пришлось применить Интенсивную Терапию: днем и ночью возле нее дежурили добровольцы (среди них Рэй) и боролись с тем, что не хотело ее отпускать. На второй день она начала беспричинно и беспрерывно плакать; потом принялась орать непристойности, обкладывая матом «Пауэрхаус» в целом, лично Рэя Медоноса и, наконец, Флойда. Оставь ее, произнес Рэй, взял Бобби за руки и встряхнул. Оставь ее. Повелеваю тебе. Именем Иисусовым. Все это ей рассказали позже; она сквернословила так, что небу жарко было, и билась, как огромный злой ребенок. Она запомнила только склоненные лица, добрые до ужаса, и цепкую хватку: ее держали, не отпуская, и молились, чтобы прогнать ту стаю, что рвалась из нее; помощники Рэя наблюдали (одни потом рассказывали, что и вправду видели, другие — словно бы видели, но так четко, будто своими глазами), как прямо из ее визжащего горла вышло оно, с картофелину величиной или (по словам одного из добровольцев) с какашку, — заткнуло ей рот, извиваясь пробилось наружу и за миг исчезло. Стало тихо. Плача, люди держались друг за друга, и Рэй сказал — хорошо, мол, что не со всеми так трудно. Это ей тоже потом каждый из них пересказал («Рэй сказал, он очень рад, что не со всеми приходится так трудно»), потому что сама она ничего не видела и не помнила.