Китобоец «Эссекс». В сердце моря - Герман Мелвилл Страница 13

Мы все еще были способны передвигаться в лодках наших и вяло выполнять работы по ним, но от расслабляющего действия воды быстро чахли и ежедневно чуть не погибали под жаркими лучами полуденного солнца, чтобы избежать какового, ложились на дно лодки, накрывались парусами и оставляли ее на милость волн. При попытке подняться кровь приливала к голове и опьяняющая слепота находила на нас, чуть ли не до случаев нового внезапного падения. В наших мыслях еще теплился слабый интерес и отдаленные надежды на встречу с другими лодками, каковой так и не случилось. Ночью произошел случай, который вызвал у меня сильный приступ тревоги и привел к неприятным руминациям о возможных последствиях его повторения. Я лег в лодке, не предприняв обычных предосторожностей своих по укреплению крышки сундука с провизией, когда один из белых матросов разбудил меня и сообщил, что один из черных взял оттуда несколько хлеба. В ту минуту я ощутил высочайшее негодование и возмущение от такого поведения кого-то из команды нашей и немедленно взял в руку пистоль и приказал ему, если он что-то взял, вернуть обратно без малейшей задержки, или я застрелю его на месте! Он сразу же очень встревожился и, дрожа, признался, оправдываясь подстрекавшей его жесткой необходимостью: казалось, он очень раскаялся в преступлении своем и искренне клялся, что никогда больше такого не сделает. Я не мог найти сил внутри души своей нанести ему на сей счет малейшую жестокость, однако многие могли бы потребовать ее, согласно чувствуемым на себе суровым наложениям. Это был первый проступок, и безопасность жизней наших, наши надежды на избавление от страданий наших громко взывали к скорому и примерному наказанию, но все естественные человеческие чувства выступали в его защиту, и ему позволено было остаться без наказания при торжественном обещании, что повторение этого преступления будет стоить ему жизни.

По этому происшествию я почти решился разделить нашу провизию и дать каждому его долю от всего запаса, и сделал бы так в глубине обиды моей, не задумайся о том, что некоторые могли бы по неблагоразумию соблазниться выйти за рамки дневного довольствия или съесть все разом и испытать преждевременную слабость или истощение: это, конечно, лишило бы их способности выполнять обязанности по лодке и уменьшило шансы сохранения и спасения нашего.

15 января, ночью, была замечена очень большая акула, плавающая вокруг нас образом самым хищническим, время от времени покушающаяся на различные части бота, будто бы пожирающая от голода само дерево. Несколько раз она подходила и хватала рулевое весло и даже ахтерштевень. Мы тщетно пытались вонзить в нее острогу, но были так слабы, что не могли произвести на ее жесткую кожу впечатления. Она была настолько крупнее обычной акулы и выражала такую бесстрашную злобу, что заставила нас ее убояться, и отчаяннейшие попытки наши, которые сначала имели целью убить ее для съеденья, в итоге превратились в самозащиту. Сбитая, однако, с толку во всех голодных попытках ее, она вскоре отстала.

16 января нас в большом количестве окружили дельфины, кои следовали за нами примерно час и кои также не поддались всем нашим маневрам по их поимке. 17-го и 18-го случился штиль, и беды безнадежного ожидания и палящего солнца снова пали на покорные головы наши.

Мы начали думать, что Божественное Провидение, наконец, нас оставило: длить ныне утомительное существование наше было напрасной попыткой. Ужасны были чувства, нами овладевшие! Ожидание мучительной смерти, обостренное размышлениями самыми кошмарными и болезненными, совершенно подавило и тело, и душу. Нам теперь не оставалось надежды, кроме как на чувство милосердия создателя нашего. Ночь 18-го была эпохой отчаяния в страданиях наших, мысли наши до последней степени были взбудоражены страхом и тревогой за судьбу нашу, все они были угрюмы, мрачны и сбивчивы. Примерно в 8 часов в ушах наших раздался ужасный шум китового фонтана: мы отчетливо слышали яростные удары хвостов по воде, и слабые наши умы живописали устрашающие и отвратительные обличья их. Один из товарищей моих, черный, испытал внезапный испуг и стал упрашивать меня вынуть весла и попытаться сбежать от них. Я позволил ему воспользоваться для этой цели любыми средствами, но увы! Совершенно не в наших силах было поднять хоть руку в защиту нашу. Два или три кита нырнули близ нас и поднялись за кормой нашей, пустив фонтаны невиданной силы. Они, однако, через час-другой исчезли, и больше мы их не видели. На следующий день, 19 января, была крайне бурная погода, с дождем, сильным громом и молниями, снова приведшая нас к необходимости укоротить паруса и лечь в дрейф. Двадцать четыре часа ветер дул со всех концов света, и, наконец, к следующему утру сделался крепким бризом ост-норд-ост.

20 января. Один черный, Ричард Петерсон, проявил сегодня признаки быстрого распада Он лежал между банками, лишенный духа и сломленный до последней степени, неспособный исполнять малейшие обязанности, едва способный в последние три дня поднять руку, и этим утром решился скорее умереть, чем длить страдания свои: он отказался от довольствия своего, сказал, что чувствует свой конец, и совершенно приготовился умереть. Через несколько минут он затих, дыхание, казалось, оставило тело его, не произведя боли наилегчайшей, и в четыре часа он ушел. В предыдущие два дня я беседовал с ним на тему религии, о коей рассуждал он очень разумно и с большим спокойствием и просил меня известить его жену о судьбе его, если я когда-нибудь безопасно достигну дома. На следующее утро мы предали его морю, на широте 35°73´07´´ ю.ш. и долготе 105°73´06´´ з.д. Ветер дул по большей части на восток до 24 января, когда вновь наступил штиль. Мы теперь были в состоянии слабости самом жалком, едва способны ползать по лодке и едва обладали силами, достаточными, чтобы переправлять в рот скудное пропитание наше. Когда этим утром я понял, что будет штиль, мужество мое почти меня покинуло. Я думал, что надо будет вытерпеть еще один обжигающий день, подобный тем, что мы уже испытывали, и к ночи бедствия наши завершатся. В иную отчаянную минуту в тот день я чувствовал, что минута эта роковая. Требовалось усилие, чтобы спокойно смотреть в будущее и обдумывать, что еще есть в запасе нашем, что, как я чувствовал, я способен был делать, и что держало меня над всеми ужасами, нас окружавшими, один Бог знает. Наши полторы унции хлеба, служившие нам весь день, в иных случаях жадно пожирались, словно жизнь не продолжалась бы после того и минуты, в другой раз они копились и съедались в течение дня крошка за крошкой через равные промежутки времени, словно она длилась бы вечно. В довершение ко всем нашим бедам из нас начала извергаться желчь, и фантазии наши вскорости стали такими же больными, как наши тела. Ночью я лег, чтобы ухватить несколько мгновений сонного забвения, и немедленно начало работать голодное воображение мое. Мне снилось, что я на роскошном и богатом пиру, где есть все, чего может пожелать аппетит самый утонченный; и с чувствами плененными восторгом, жду мгновения, когда мы должны приступить к еде, и только я собрался было ее отведать, как неожиданно проснулся к хладной яви несчастного положения моего. Ничто не могло подавить меня больше. Это произвело такое страстное безумство к пище в мозгу моем, что я желал бы, чтоб этот сон длился вечно, чтобы я никогда из него не просыпался. Я как бы пусто осмотрел лодку, пока глаза мои не остановились на куске жесткой воловьей кожи, прикрепленной к одному из весел; я с рвением схватил и начал жевать его, но на нем не было материи, и все это послужило только к усталости слабых челюстей моих и добавило мне телесных мук. Товарищи по несчастью мои изрядно роптали все время и продолжали постоянно угнетать меня вопросами о возможности снова достичь земли. Я постоянно собирал дух мой, чтоб давать им успокоенье. Я воодушевлял их противостоять всем бедам, и если мы должны погибнуть, то умереть по своей причине, а не малодушно сомневаясь в провидении Господнем, предавая себя отчаянию. Я рассуждал с ними и говорил им, что мы не раньше ведь умрем, если сохраним надежды свои, что ужасные жертвы и лишения пали на нас, чтобы спасти нас от смерти, и не нам торговаться о цене, положенной за жизнь нашу, и об ее ценности для семейств наших, а кроме того, что роптать не по-мужски, что это не дает ни облегченья, ни леченья, и к тому же что наш святой долг видеть в наших несчастьях всепобеждающую божественную природу, чья милость могла бы вдруг вырвать нас из беды, и только на нее уповать: «Кто усмиряет ветер для стриженой овечки».