Красная перчатка - Виталий Гладкий Страница 15

Недолго думая, Вышеня развернулся и влепил немцу такого крепкого леща, что тот превратился в живую свайку — воткнулся головой в землю.

— Шайзе [29]! — в ярости вскричал другой стражник и выхватил меч из ножен с явным намерением зарубить нарушившего договор обидчика, ведь жителям Новгорода запрещалось даже приближаться к стенам Немецкого двора.

— Дай! — крикнул Вышеня, выхватил из рук растерявшегося Бориски гвоздь, который тот только что выкопал, и метнул его в сторону стражника, находившегося в пяти шагах от него.

В тот же миг раздался дикий вопль — свайка острым концом вонзилась точно в глаз немцу. Он выронил меч, упал на землю и начал кататься по траве, зажимая кровоточащую глазницу рукой. За стеной Немецкого двора залаяли псы, поднялся переполох, и Вышеня крикнул:

— Ходу!

Юноши помчались в сторону церковного сада и вскоре скрылись среди густого кустарника, служившего живой изгородью…

Остафий Дворянинец сидел в горнице и ужинал. Перед ним стояла большая плоская тарелка с половинкой онежского лосося — самой вкусной из всех рыб, тем более что кухарка готовила его с разными пахучими травками. А еще на столе присутствовал жбан немецкого пива — подношение от ганзейцев. Немцы всегда чуяли, куда ветер дует в новгородских делах, и старались задобрить будущих правителей заранее. А уж Дворянинца — тем более; вес у него в делах Хольмгарда, как иноземцы называли Великий Новгород, был немалый.

Услышав шорох за простенком, Остафий сказал:

— Это ты, Варфоломей? Ходь в горницу, откушаем чем Бог послал.

Скрипнула дверь и на пороге встал не старший сын боярина, а младший — непутевый Вышеня. По его виду Остафий понял, что малец опять влип в какую-то скверную историю.

— Говори, — приказал боярин, требовательно глядя на сына.

Он точно знал, что Вышеня не соврет. При всей буйной натуре тот никогда не опускался до лжи, а уж с отцом — тем более.

— Я, кажись, немчина пришиб, — тихо молвил Вышеня, опустив голову.

— Што-о?! — Остафий вскочил на ноги. — Ты в своем уме али шутишь так плохо? — боярин мысленно ужаснулся.

Даже за увечье придется платить большую виру [30], а уж если Вышеня и впрямь убил ганзейца… Это выльется в сорок гривен, не меньше. А может, присудят выплатить и двойную виру — немцы заставят. «По миру пустят ганзейцы, ей-ей!» — вспомнил Остафий арестованные в Любеке кочи с товаром. Нет, не бывать этому!

— Ты уверен, што до смерти? — упавшим голосом спросил боярин.

— Не знаю… Мне кажется, он может умереть. Свайка попала прямо в глаз. Кровишши было…

— Опять в свайку играли возле Немецкого двора?! А я предупреждал — не ходите туда!

— Виноват… прости меня…

— Ладно, виниться будешь опосля. Ну-ка, расскажи без утайки.

Вышеня выложил, как все произошло, словно на духу. На какое-то время в горнице воцарилась мертвая тишина — Остафий лихорадочно соображал. Ему не хотелось терять даже гривну, а тут целых сорок. Или восемьдесят. Нет, никогда! Выход есть — «дикая» вира. Пусть платит община. С миру по нитке, голому портки…

— Так кто был с тобой, говоришь? — спросил боярин.

— Бориска Побратиловец и Семка Гостятин.

Остафию стало немного легче; отцы обоих входили в число трехсот «золотых поясов» — наиболее влиятельных родов Великого Новгорода. Значит, виру можно раскинуть на троих… или вообще вопрос замять, если получится. Но это не решало главную проблему: боярин не хотел, чтобы его сын, даже такой беспутный, прослыл убийцей.

— Они не проболтаются? — строго спросил он сына.

— Никогда! Мы поклялись держать язык за зубами.

— По городу с утра шатался?

— Нет. Почти весь день упражнялся с Истомой. Тока к вечеру вышел…

Истома был холопом Дворянинца. Вышеня знал, что отец часто поручал ему разные рисковые дела, о которых не принято говорить вслух, а то и шепотом. Истома был быстр, как белка, и опасен, как рысь. Вышеня с ним дружил (если можно представить дружбу между боярским сыном и холопом), потому что Истома показывал ему разные «подлые» приемы драки и владения ножом — уж чем-чем, а этим простонародным оружием холоп владел как никто другой.

— Тебя многие видели?

— Из знакомых — никто.

— Это любо… — Боярин огладил бороду, подстриженную коротко — на иноземный манер. — Тебе нужно уехать из Новгорода. Немедля! И надолго. Притом не по водному пути — там будет слишком много любопытных глаз — а по суше. Мало того, все будут знать, што ты уехал еще вчера. Запомни это! А с твоими друзьями я поговорю.

— Зачем ехать?! Куда? — всполошился Вышеня.

— Затем, что так надо! А куда — скоро узнаешь. Ужинай борзо и собирайся! А я тем временем распоряжусь, абы седлали коней и приготовили харч. С тобой поедет Истома…

Лишь когда Новгород оказался далеко позади, Истома перестал отшучиваться (он вел себя достаточно вольно не только с дворянским сыном, но и с самым Остафием) и наконец сказал, куда они держат путь — на Онего. Вышеня знал, что на Онежском озере есть земли, принадлежащие отцу, но никогда там не бывал. Да и вообще, туда ездил только Истома, в основном зимой, по санному пути. Оттуда он пригонял добрый десяток саней, груженных копченой и вяленой рыбой, а ближе к весне — кипы беличьих шкурок и другие меха. Онежская белка «шёневерк», как ее называли иноземцы, стоила больших денег, и отец имел на ней хорошую прибыль.

Сам же боярин по поводу своей вотчины на Онежском озере был удивительно немногословен. В нежелании отца распространяться на тему Онеги Вышеня заподозрил какую-то тайну. Однажды он прямо спросил его об этом. Отец грозно нахмурил брови и коротко ответил: «Не твоего ума дело!»

— Держи уши на макушке, — предупредил Истома боярского сына. — Места здесь глухие, разбойные. Того и гляди попадем в переделку.

Вышеня лишь пренебрежительно хмыкнул; несмотря на юный возраст он мало чего боялся. С младых ногтей его натаскивали отменно владеть любым оружием, ведь сын тысяцкого, командовавшего новгородским ополчением, должен стоять супротив вражеской рати, если придется, рядом с отцом.

Истома настолько хорошо знал дорогу, что и в темноте легко держал нужное направление. Лошадей отец дал весьма видных, ведь путь предстоял нелегкий и дальний. Те, кто знал толк в коневодстве, были бы в восхищении от их статей.

В XIV веке русское коннозаводство из-за нашествия монголов было разорено, поэтому почти полностью прекратилось поступление благородных и очень дорогих восточных жеребцов-производителей, которые назывались «фарь». Не желая походить на быстрых татарских наездников, русские князья и бояре предпочитали ездить на грубых и медлительных лошадях.