Лютер - Гвидо Дикман Страница 5

ГЛАВА 2

Если кому-то из братьев и закралась в душу мысль, что Мартин, горюя из-за неудачи на торжественной мессе и упреков отца, начнет пренебрегать своими обязанностями в монастыре, то они жестоко ошиблись.

Молодой монах с невиданным доселе усердием исполнял все, что было должно, как в церкви, так и в зале для собраний. Безупречно выдерживал он обет молчания. Во время общей молитвы он первым оказывался в церкви, и, покуда братья во время ранней утренней службы во славу занимающегося дня едва протирали глаза, сонно глядя перед собой, Мартин истово шептал молитвы, преисполненный надежды, что латинские слова окрылят его душу.

Но когда на исходе дня он в изнеможении падал на соломенную подстилку, воспоминание о том, за что он молился, мгновенно исчезало. Беспокойно ворочался он на ложе, прислушиваясь к равномерному дыханию братьев, доносившемуся сквозь дощатые перегородки дормитория. Мрак окутывал его душу, и он уже испытывал страх, как только взгляд его падал на маленький деревянный крест — единственное украшение его убогой кельи.

Произнося слова мессы, он пребывал в страхе оттого, что предстает пред Господом во всей своей ничтожности. Он спрашивал себя, удавалось ли ему хоть раз подобрать верные слова, обращаясь к Господу. Верные жесты, чтобы доказать ему свою бесконечную покорность.

Во время своих нечастых посещений города, когда Мартин бродил по грязным улочкам, собирая милостыню для бедных и страждущих, он то и дело наблюдал, как крестьяне, слуги и мелкие торговцы обнажали головы и отвешивали низкие поклоны, завидев советников магистрата или людей благородных. На площади он видел портного, который чуть было чувств не лишился только оттого, что к нему подошел один из гиршфельдских рыцарей и соизволил заказать ему шелковый плащ. А кто такой этот рыцарь из захудалого поместья за городской стеной по сравнению с Отцом Небесным?

«А сам-то я кто, — думал Мартин, — чтобы сметь взирать на божественное величие? Я, оскорбивший отца и мать позором своим? Достоин ли я, тварь ничтожная, обращаться к Нему и просить Его спасти мою душу?»

Он не находил ответа на эти мучительные вопросы и начал сомневаться, не прав ли отец в своем суждении, что это дьявол наделил его высокомерием.

Однажды вечером, когда Мартин закончил вечернюю молитву и лег на холодные доски, едва прикрытые соломой, к нему внезапно явился главный викарий. Фон Штаупиц светил ему лампой прямо в лицо. Голубые глаза его поблескивали в тусклом свете. Ошарашенно глядя на викария, Мартин вытер со лба пот.

— Я не ожидал вашего посещения, преподобный отец, — наконец промолвил он.

Ничего другого ему в голову не пришло, потому что доселе не случалось, чтобы почтенный Иоганн фон Штаупиц навещал кого-то из монахов в этот час. Собственно говоря, согласно строгим правилам, которым подчинялись августинцы, прерывать молчание в столь поздний час было запрещено. В кельях разрешалось лишь молиться и проводить время за книгой. Поэтому Мартин пришел в крайнее замешательство, когда старик пододвинул к себе скамью, стоявшую возле пюпитра, и подсел поближе к Мартину. Лампу он поставил на пол, так что слабый свет протянулся по полу едва заметными полосками. Какое-то время главный викарий молча осматривался в келье, что удивило Мартина еще больше, потому что закутки, отделенные тонкими дощатыми перегородками, в которых братья проводили ночные часы до первой службы, были все похожи один на другой. К тому же, не считая кое-каких личных вещей, у монаха и не было ничего такого, что могло бы заинтересовать высокого гостя. Фон Штаупиц нахмурился. Взгляд его задержался на предмете, в очертаниях которого даже при таком тусклом свете ясно угадывалась плетка. Она лежала возле узкого оконца, через которое в келью проникал прохладный ночной воздух. Концы новеньких кожаных ремней были запачканы свежей кровью.

Главный викарий в раздумье покачал головой. Ну что прикажете делать с этим странным молодым монахом, который, сам того не желая, перевернул весь порядок в его монастыре с ног на голову? Не мог же он поставить ему в упрек чрезмерное усердие в истязании собственной плоти! Разве сам святой Павел не призывал укрощать слабую плоть, дабы подчинить ее воле Господней? Братья в его монастыре нередко бичевали себя, доказывая покорность Господу, в этом не было ничего удивительного. Но здесь случай особый. Брат Мартинус бичевал себя не для того, чтобы достигнуть умиротворения. Нет, он хотел изгнать бесов, даже не зная, откуда они взялись. Некоторое время фон Штаупиц, не двигаясь, смотрел на изогнутую ручку плетки, а потом вдруг резко встал, схватил ее и решительно вышвырнул в окно.

— Ты слишком сурово обходишься с собой, брат Мартинус, — сказал он, повернувшись и вновь глянув в бледное лицо юного затворника. — Тягаться с дьяволом бесполезно. Так или иначе, а у него жизненного опыта на пять тысяч лет больше. Поверь, сын мой, ему ведомы все наши слабости!

Мартин потерянно опустил голову. Шея у него занемела, исполосованная кожа на спине саднила немилосердно. К тому же он чувствовал, что его застигли врасплох, его жег стыд, хотя видимых причин стыдиться не было.

— Виноват, — пробормотал он едва слышно. — Я вовсе не хотел…

— Когда ты прекратишь непрерывно извиняться?! Я пришел не для того, чтобы читать тебе проповедь, Мартинус. Дело вот в чем: братья жалуются, что ты не даешь им спать. Еще до заутрени ты бегаешь по келье и колотишь кулаками в стены, как одержимый!

— Я пытаюсь укротить свою грешную плоть, стены здесь ни при чем!

Иоганн фон Штаупиц хотел сдержаться, но лукавая улыбка все-таки промелькнула у него на губах.

— Понимаю, сын мой, но ты большую часть своей жизни проводишь в исповедальне, — с упреком продолжил он. — Вчера ты исповедовался шесть часов, брат Мартинус. Шесть часов! — Глубоко вздохнув, старик скрестил руки на груди. — Воистину непостижимо, что, собственно, может случиться в этих стенах с монахом, который столь ревностно, как ты, принимает послушание, чтобы шесть часов исповедоваться!

Он поднял с пола лампу и поднес ее к лицу Мартина совсем близко. Юноша, ослепленный светом, беспомощно заморгал.

— Тебе кажется, что ты недостоин сана священника, а между тем то, с чем ты борешься, — сущие мелочи. Другие братья приходят в отчаяние оттого, что обет целибата лишает их женщин и детей, или же оттого, что не могу переносить нищеты, в то время как их семьи сидят в своих поместьях да разбазаривают их добро. Между прочим, если пересечешь площадь, где стоит церковь Святого Северина, можно услышать на той стороне много интересного. Люди всякое болтают. Говорят, например, что некоторые женщины в банях да на рынке хвалятся, будто, мол, их услугами пользуются священники. А одну, чернявенькую, из трактира «Тележное колесо», прямо так и зовут все — госпожа деканша, domina decanissa. — Последние слова старик произнес так, словно выплюнул кусок тухлого мяса. И добавил: — Понимаешь, сын мой, за все годы, что ты провел у нас, я не слышал в твоих исповедях ничего такого, что оправдывало бы столь сильное презрение к самому себе. Ни отца своего, ни матери ты не убивал. Да и любовницы у тебя нет. Все проступки, в которых ты признавался, были лишь незначительными нарушениями устава ордена.