Остров Надежды - Аркадий Первенцев Страница 5

«Полстолетия тому назад, когда я умирал глубоким стариком, правительство включило меня в «список молодости». Попасть туда можно было только за чрезвычайные заслуги, оказанные народу. Мне было сделано полное «омоложение» по новейшей системе: меня заморозили в камере, наполненной азотом, и подвергли действию сильных магнитных токов, изменяющих самое молекулярное строение тела. Затем вся в н у т р е н н я я с е к р е ц и я б ы л а о с в е ж е н а пересадкой обезьяньих желез».

«И вы сумели сохраниться человеком? — З.»

Фанты стойко продвигались в определенном направлении.

Сомнений не оставалось. «Король параметров» либо влюбился до зеленого ужаса, либо дурачил девчонку.

По-прежнему четко, старательно, как на экзамене по отлично знакомому предмету, выписывались «три градации любви». Градация — его терминология. Ну и что же, соблазнитель?

«1. Влюбленность, духовный и физический подъем, пелена на глазах и открытые чувства, способность к неразумным поступкам, познание красоты, жажда обладания».

Ишь ты, Юрий Петрович! Все будто прилично, а под конец не удержался, завернул. Отцовское чувство самообороны поднялось, не отпускало.

Вагон поматывало сильнее. По-видимому, путь шел под уклон. Снаружи металась вьюга, как и при раскольниках, как и над кортежем Федора Иоанновича или санями опальных вельмож. Казалось, поднималась российская тоска, размахивала седыми бородищами и топорами, наточенными на валунах, натасканных сюда на спинах древних ледников.

Не знал, Юрий Петрович, за тобой такой образованности в побочной науке. Крутил шарики, разыгрывал ухажера, обводил вокруг пальца отца с матерью. Теперь — «приезжайте, расхлебывайте».

«2. Ровная пора, удовлетворенность, покой, чувства без вспышек, взаимное довольство и осторожность к другим, способным нарушить покой.

3. Привычка, стабильное взаимное понимание, взаимная выручка, забота друг о друге, уважение, угасшие страсти».

В коридоре появилась шумная буфетчица. Осведомившись у проводника, постучалась. Дмитрий Ильич закрыл тетрадку. Девица откатила дверь, задержала ее полной коленкой, обтянутой тонким узорным чулком. Сквозь чулок просвечивалась розовая с холода кожа.

— Вы, кажется, сказали «да-да»? — Глаза устало-бесоватые, удлиненные тушью, на щеке капли от размокших ресниц. Платок завязан у шеи двумя узлами. — Коньячок полтораста, бутерброд с зернистой. По вашей комплекции парочку?..

— Коньяк уберите. Один бутерброд — и все!

— Пожалуйста, пожалуйста! Обратно буду возвращаться, надеюсь, вас подтолкнет аппетит.

Она исчезла, молодая, здоровая, по-своему беззаботная, притворно веселая. Сколько ей? Ну, пусть года на два старше Зои…

Поезд проносился через большую станцию. Будто в фосфоресцирующем море разбегались огни и скрывались в кильватерном снежном вихре по гулким, намороженным рельсам.

Последний выкрик сирены. Дисгармоническая гамма звуков. Тревожно и угрожающе, словно ревун на атомной лодке. Когда? Проходили полюс подо льдами. Командир объявил «радиационную опасность». Металлический спокойный голос командира до сих пор стоит в ушах. Лезгинцев? Ни один мускул не дрогнул на его смуглом лице. Он исчез и появился в каюте невероятно уставший. Грыз яблоко, шевелились желваки, капля сока упала на колено…

Второй раз? В Атлантическом. На траверзе острова Святой Елены. Теперь уж не учебная тревога. Яблок давно не было. Лезгинцев вернулся через два часа, свалился на койку.

А здесь, на земле?

«Если любовь обернулась равнодушием, произошла ошибка, наступило разочарование, вспышки гнева сменяют вспышки чувств, тогда что? Тяга к внешнему миру. Выход из круга. Поиски потерянного… — писал Лезгинцев. — Если женщина не отыщет в себе дополнительной силы или попытается удержать ревностью — все обречено на обман или на… разрыв».

«Ненависть скрывай — любовь показывай», — изрек он же после многих старательно замаранных слов.

«Любовь не схема, Юрий, — написала Зоя, — а сложное чувство. Любовь прежде всего союз двух душ. Вы не хотите простить ее, если даже она виновата. Не слишком ли жестоко? В вашей несчастной любви выражается не только отчаяние, а и мольба, желание возвратить утерянное, не так ли?» И в ответ на трижды подчеркнутое слово «ненависть» вписано рукой Зои: «А если это у вас в характере? Если и другого человека вы возненавидите? Если вы заставляете страдать, а сами требуете одного — рабства, подчинения, применения к вам, к вашей обстановке жизни…»

И это девочка так рассуждает! Почти ребенок, еще куклы целы, еще попадаются в шкафу ее распашонки! Никогда не поверил бы… Способна так рассуждать на запретные темы? Кто ее научил или разбудил?

Дальше — снова Зоя. Небрежно, нет, взволнованно, не следила за почерком, и обычный стройный ряд строк изломан:

«Дружить мужчина и женщина могут, но, на мой взгляд, это крайне неинтересно. Такая дружба — союз равнодушных и бестелесных. Какой же в ней прок? А если любить, то невзирая на условности. Зная, что любовь — и счастье, и несчастье, зная, что любовь приносит и страдания, и в большей мере, если наблюдать не через призму, а в упор, без всяких поправок и снисхождений».

«Да, не отрицаю — страдания могут закрепить любовь. Закрепить — заковать! Любые цепи есть неволя. Если горе? Взаимное горе?»

«Взаимно перенесенное горе укрепляет любовь больше, чем радость. Хорошее почти не оставляет следа».

Дальше ни строки. Летели фантастические птицы, похожие на птеродактилей, гнулись пальмы под ветром. Рисовала Зоя. Такое же, очень похожее, присылал ей, девочке, Дмитрий Ильич, ведя с ней переписку рисунками. Рассуждая с чужим человеком, Зоя вспоминала свое детство.

Хотелось не плакать — стонать, рыдать. Никогда он не предполагал в себе такой сентиментальности. Звала кровь — детище, именно детище. Как его охранить?

Если вдруг в нее вцепится следствие — изранят, искалечат. Зачем он пригласил Лезгинцева, подтолкнул?

Зачем он везет с собой этот документ? Для чего или для кого?

Может быть, выбросить на том же девятнадцатом километре?

Бог мой, снова совпадение — и Зое девятнадцатый год. Если бы не трагедия, показалось бы, как великолепно разыгран спектакль. Судьба дочери все больше угрожала ему. Не беспокоила, а угрожала. Ему, отцу, слепому человеку. В памяти провихрили случаи самоубийства юнцов, и только из-за любви. Тот застрелился из дробовика, тот бросился в пролет, та отравилась, одну вытащили из-под автобуса, и, вся в крови, она вопила: «Пустите, дайте мне умереть!»

Проглядел самое главное. Лазал по колхозам, беспокоился, не осыпалась бы пшеница, не передержали бы рожь, учил хлеборобов статейками, а дочь проглядел. Некому было потрясти его, папашу, за шиворот.

Без стука открылась дверь. В овале зеркала появилась та же буфетная девица: малиновая кофточка, оголенные руки.