Каллиграф - Эдвард Докс Страница 66

– Нет, приятель, слова я и сам могу прочитать, я имел в виду другое: о чем здесь говорится!

– Ты хочешь сказать: что это значит!

– Ага. Что это значит?

– Ну, – я сделал паузу. – Автор говорит этой женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее – и при этом оставляя у нее что-то важное…

– В смысле – кончает?

– Ну… может быть. Но это второстепенный момент. Забудь об этом. Забудь об оргазме и всем прочем. – Я перевел дыхание. – Итак, этот парень говорит женщине о том, что умирает каждый раз, когда покидает ее; затем он вспоминает, что в последний раз с ним это случилось…

– В последний раз, когда он кончал, или в последний раз, когда он умирал?

– Возможно, и то, и другое. Но, скорее, в последний раз, когда он умирал. Очевидно, Рой, этот парень круто обломался.

– Да уж понятно.

– Но тем не менее… в последний раз, когда этот парень покинул женщину и умер – потому что каждый раз, когда он покидает ее, он умирает, – и вот этот, который померший, дает обещание в следующий раз стать собственным душеприказчиком и наследством – чтобы не позволить ей снова убивать его – ясно? – но потом снова помирает, и тут до него доходит, что он не смог сдержать это обещание, потому что, ясное дело, это опять она виновата, что все они все время помирают. Кстати, женщина и рассказчик – это вроде бы одно и то же, потому что рассказчик думает, что двое любящих – мужчина и женщина – становятся одним – и потому он есть она и она есть он – в этом вся суть… хотя, может, это все вообще про онанизм… И, в любом случае, потом один из этих мертвецов начинает нервничать, потому что отправляется проверить, что там делается с тем, кто умер в последний раз, и обнаруживает, что у главного мертвеца сердца нет, и это черт знает что потому что это сердце – его сердце – и есть то, что он обещал оставить женщине в наследство, но теперь похоже, что сердце – его сердце – было похищено (ею: знаешь, как «она похитила мое сердце») и заменено каким-то другим, неправильным сердцем, может даже ненастоящим, или вообще не сердцем, а непонятно чем, но он решает все равно отослать его, потому что ему в этой ситуации ничего больше не остается – кроме того, это другое сердце слишком ненадежно, и мужчине невозможно удержать его – потому что – конечно – оказалось, что оно с самого начала и было ее сердцем – которое, как говорится, он неразумно приютил у себя в груди – но с другой стороны – разумно приютил, потому что, в конце концов, именно он написал это стихотворение, и все время знал, что ведет к тому, что они обменялись сердцами, – и тут еще такая штука, что рассказчик путается с самим Донном – и другой аспект: кто из мертвецов в конце концов все это рассказывает, это ни фига не понятно – потому что он все время что-то себе говорит, себе же приказывает и себя вскрывает – а в последней строке, неважно, мертвый он или живой, но с сердцем вообще какая-то фигня получается. – Я глубоко вздохнул. – Вот, в целом, так.

Рой некоторое время обдумывал сказанное, потирая большим пальцем то место, где у него когда-нибудь вырастет бородка. Потом глубоко вздохнул:

– Ты уж не обижайся, приятель, но это все полная херня.

– Возможно, я не объяснил…

– Нет. Я тебя внимательно слушал, Джаз, и я тебя уважаю за то, что ты защищаешь этого чудака. Я не говорю, что ты несешь херню. Я говорю, что эта вот хрень – стишок твой – это и есть полная херня.

– Может, ты и прав, Рой. Я не собираюсь…

– Я вот что имею в виду, – он развел руками, жестом разумного человека, – я знаю, что ты легко можешь сам себя до смерти затрахать – мы все можем, Джаз, приятель, это свойство человека, – и все равно этот стих на все сто процентов полная херня.

– Ну, они не все такие, – рассмеялась Мадлен. – Некоторые очень даже красивые.

Мы оба резко развернулись к двери.

Я улыбнулся:

– Привет, Мадлен. Привет… ээ, это Рой: он работает в магазине и принес нам рыбу, и…

– Я знаю, мы уже встречались. – Мадлен была в рабочей рубашке и заляпанных краской джинсах – в которых, конечно, она выглядела на миллион свежеотмытых долларов. – Как идут дела в саду, Рой?

Рой вспыхнул, приобретя редкий, ярко-алый оттенок.

– Отлично, спасибо, – он обернулся, и выглянул в окно, чтобы подтвердить сказанное: – Разбираюсь.

Мадлен подмигнула мне.

– Ладно, – Рой повернулся к нам спиной. – Мне через пару часов надо быть в Киле. Давайте. Успехов, – он собрался идти. – Нет, правда, очень красиво.

Мадлен прикоснулась пальцем к пуговке на груди, сказала (немного с придыханием, как мне показалось):

– Лично я намерена принять душ, – и скрылась в спальне.

Я проводил Роя до двери.

– В саду? – тихо спросил я на лестнице.

– Да, приятель, – Рой подмигнул.

Мне все подмигивали.

С конца июля, поскольку у нее в квартире несколько дней не было горячей воды, а затем и электричества, а потом никакой воды вообще, и еще потому, что там производилась покраска, и шпаклевка, и замена труб, и повсюду лежали груды обоев, и еще потому, что там шлялись ухмыляющиеся толпы рабочих, которые постоянно норовили тайком пробраться к ней в спальню, Мадлен проводила у меня все больше и больше времени. Я не хочу сказать, что она совсем ко мне переселилась. Это было не совсем так – порой она уходила вечером и ночевала у себя; а после первого периода, когда мы не расставались целыми днями, она стала проводить большую часть выходных в Британской библиотеке, работая над своей книгой; кроме того, она осталась на один долгий уикенд в доме своего отца («Он практически никогда не пользуется своим лондонским жильем, так что там хорошо и спокойно, и я могу наконец покончить с главой про Алеппо, пока она не прикончит меня».). Но должен признать, что сторонний наблюдатель (пусть он простит нас за естественное желание послать его ко всем чертям) мог бы, вероятно, сказать, что мы, судя по всем нашим намерениям и целям, живем вместе.

Большую часть времени, когда мы не работали (я в студии, она – на ноутбуке в другой комнате), мы сидели в саду – все еще зачарованном – или бездельничали, смотрели теннис, разговаривает, готовили еду, смотрели фильмы, смешивали коктейли, играли в карты, валяли дурака. Думаю, эти несколько недель немного напоминали лето, каким оно воспринимается в детстве – бесконечным, беззаботным, бесцельным – временем, в котором живешь, а не которое переживаешь. Мне даже начал нравиться Майлс Дэвис.

И нет, я совершенно не думал о том, что что-то может пойти не так. Конечно, нет – никто не беспокоится вначале о том, чем дело закончится. (Даже Бог – это ясно.) Слишком многое происходит, слишком многое приходится узнавать. Так что я расслабился и наслаждался ее обществом. Да, полагаю, все это время мои чувства набирали силу. Мы не вели идиотских бесед о том, выходить ли нам из дома или организовывать специальные свидания (как говорят эти несчастные американцы в своих комедиях положений). Естественно, я считал, что она больше не встречается с Филом или кем-то другим. И у нее не было нужды спрашивать меня – поскольку никакие женщины в моей квартире не появлялись – ни по телефону, ни лично. Тот странный, случайный телефонный звонок, как оказалось, был последним жестом отчаяния бедной Люси.