Маркитант Его Величества - Виталий Гладкий Страница 9

— Мир дому сему! — пробасил Иоанн Варфоломеев и наложил крестное знамение. — Спаси Господи!

Алексашка с большим почтением низко поклонился, — он и впрямь сильно уважал отца Иоанна, который учил его грамоте, — а отец облобызал иерея. Они дружили с детства, поэтому обращались друг с другом вольно, безо всякого чинопочитания. Отец Иоанн был кряжист, чернобород, с глазами, которые прожигали насквозь — ну чисто тебе разбойник.

Купцы Стукачев и Лыжин казались братьями: оба русоголовы, бороды подстрижены на аглицкий манер — коротко, носы пуговкой, роста среднего, выражение лиц с хитрецой, а глаза так и шмыгают, будто они не в гостях у доброго товарища, а на ярмарке, где нужно ухо держать востро и торговаться до хрипоты.

Что касается канцеляриста Гаврилы Пушакина, то с виду он был совершенно ничтожной личностью — тощий, как дьяк из убогого деревенского прихода, бородёнка жидкая, козлиная, на постной физиономии разлилось уныние, словно канцелярист находился в постоянной печали, а его руки с невероятно длинными и худыми пальцами пребывали в постоянном движении, ощупывая нечто невидимое глазу. Тем не менее, несмотря на свою невзрачность, Пушакин отличался не только гибким умом, но ещё был и весьма значимой персоной в глазах архангельского купечества. Любая бумага, связанная с торговыми делами, прежде всего попадала на стол канцеляриста, и от него зависело, как дальше поступить: положить её под сукно — в долгий ящик, или дать быстрый ход.

Стол накрыли в горнице. У Ильиных, в отличие от многих купцов-поморов, она была светлой и просторной. И топили в доме не «по-чёрному», как было заведено исстари. Демьян Онисимович (как и его гости) не принадлежал к староверам, поэтому не держался за посконную старину, а старался идти в ногу со временем. Поэтому приглашённые иноземные мастера соорудили в доме печь с дымоходом и лежанкой, и отделали её заморскими изразцами. Чтобы посмотреть на это диво, многие набивались в гости к Ильиным, да не всех Демьян Онисимович привечал.

Усадьба Ильиных была немалая. На её обширном пространстве свободно разместились дом, похожий на большую квадратную башню, амбар, сенник, конюшня, изба для гостей и баня. Дом оборотистый Демьян Онисимович построил двухэтажный, пятистенный, с высоким крыльцом и шатровой крышей. Его сложили из длинных трёхсаженных [16] сосновых брёвен, а щели между ними конопатили каким-то редким болотным мхом, смешанным с паклей, который привезли лопари с совсем уж крайнего севера. Этот красный на цвет мох препятствовал гниению дерева и хорошо держал тепло.

Но главным было то, что горницу Ильин обустроил в неотапливаемой клети, где обычно хранилось зерно и прочий домашний скарб. Клеть была просторная, а два дополнительных оконца давали вполне достаточно света, особенно летом, когда наступали белые ночи. Вопрос с отоплением был решён просто и изящно: одна из стен клети обогревалась печью. Поэтому коротким, но знойным северным летом в горнице было прохладно, а суровой зимой не жарко — в самый раз для собравшихся попировать. Мебель в доме стояла городская, большей частью иноземная: аглицкие пристенные стулья, железные кровати (большая редкость в Архангельске; поморы обычно спали на широких деревянных лавках, днём пряча их под полати), зеркало венецианское в раме красного дерева, а вот сундуки с добром были русские — старинные, расписные.

Стол ломился от еды. Конечно, на нём главенствовала рыба — основной продукт поморов, но присутствовали и борвина из рябчиков, и пироги с грибами и ягодами, и курники с репой, и шанежки, и сочни, и кулебяки… Однако королевой стола была треска — солёная, копчёная, вяленая. Недаром жителей Архангельска исстари прозвали «трескоедами». Треска у поморов считалась самой вкусной и здоровой пищей. Даже сёмга не шла ни в какое сравнение с треской. Сёмга, конечно, очень ценная и вкусная рыба, но она быстро приедалась. Сёмга — «царская рыба» — считалась праздничной закуской, и постоянно ею питаться было нельзя. А треска, как и хлеб, не приедалась ни при каких обстоятельствах, утверждали поморы.

Тем не менее без сёмги не обошлось. Вот только подали её в виде строганины, что самое то под доброе хлебное вино. Длинные бело-розовые ломтики замороженной сёмги брали пучком и макали в соус, состоящий из яблочного уксуса, перца и соли. Его так и называли — «макало».

Хорошую строганину приготовить непросто. Этим делом у Ильиных занимался слуга Овдоким, который в первую очередь исполнял обязанности конюха, а во вторую — был на подхвате для любых дел. На строганину шла только живая, не уснувшая в сетях рыба. Накормить гостя строганиной из снулой рыбы считалось оскорблением. Вынув рыбу из сети, нужно было сильно ударить её головой об лёд, а после того, как сёмга полежит на морозе полчаса, её слегка разминали, взъерошивали и выпрямляли, чтобы потом окончательно заморозить.

Поначалу гости накинулись именно на строганину. Все хорошо знали, что это наипервейшая закуска, под которую можно выпить четверть хлебного вина и не быть пьяным. Мороз к вечеру усилился, поднялся северный ветер, и гости, пока добрались до усадьбы Ильиных, изрядно продрогли, поэтому крепкое вино полилось как вешняя вода. После строганины подали хлёбово — горячую, изрядно наперченную шафрановую ушицу в «солиле» (общей миске); все схватили по румяной шанежке и дружно заработали деревянными ложками. Когда большая миска показала дно, гости дружно выдохнули: «Ух!», отвалились на спинки стульев, — для передыху — и начались разговоры.

Этот момент Алексашка ждал с нетерпением. За стол его не пригласили — не по чину; он скромно присел в уголке и насторожил уши. Гости люди грамотные, бывалые, и Алексашка ждал интересных историй, которые обычно рассказывал Фёдор Лыжин и до которых Ильин-младший, мечтавший поездить по миру, был шибко охоч. Но разговор начал Иван Стукачёв:

— Вчерась выменял у голландского купца четыре штуки [17] алтабаса [18], а затем ему же и продал. Вы бы видели его глаза… — Он хохотнул. — Видать, решил, что я умом тронулся. Наверно, впервые в наших краях. Но купил за милую душу. Сделка, конечно, для меня в убыток, но полновесные гульдены [19], которые он заплатил, я оберну вдвойне.