12 правил жизни. Противоядие от хаоса - Джордан Питерсон

ПРЕДИСЛОВИЕ

Правила? Еще правила? Серьезно? Разве без абстрактных правил, которые не учитывают наши уникальные личные ситуации, жизнь недостаточно сложна, недостаточно полна ограничений? А если учесть, что наши мозги пластичны и формируют различный жизненный опыт, какой смысл вообще ждать, что нам помогут какие-то правила?

Даже в Библии люди не требуют для себя правил. Когда после долгого отсутствия Моисей спускается с горы со скрижалями, на которых записаны десять заповедей, он находит детей Израиля пирующими. Четыреста лет они были рабами фараона и объектом его тирании, потом Моисей обрек их на скитания по жестокой и дикой пустыне еще на сорок лет, чтобы очистить их от рабства. Теперь, наконец-то свободные, они в оголтелой радости потеряв всякий контроль, дико танцуют вокруг идола — золотого тельца, символизирующего все виды коррупции.

— У меня есть для вас хорошие и плохие новости! — кричит им законодатель. — Какие вы хотите услышать сначала?

— Хорошие новости! — отвечают гедонисты.

— Я уговорил Его сделать из пятнадцати заповедей десять!

— Аллилуйя! — кричит буйная толпа. — А плохие новости?

— Прелюбодеяние все еще под запретом.

Правила все-таки будут, но, пожалуйста, пусть их будет не слишком много.

Мы двояко относимся к правилам, даже когда знаем, что они для нас хороши. Если мы — смелые души, если у нас есть характер, правила кажутся ограничивающими, оскорбляют нашу деятельность и нашу гордость за то, что мы сами работаем над своей жизнью. Почему нас должны судить по чужим правилам? А ведь нас судят. В конце концов, Бог дал Моисею не «Десять предложений», он дал Заповеди, и если я свободный деятель, моя первая реакция на заповеди может быть такой: никто, даже сам Бог, не должен говорить мне, что делать, даже если это хорошо для меня. Но история о золотом тельце также напоминает нам, что без правил мы быстро становимся рабами своих страстей, а в этом нет ничего освободительного.

История предлагает кое-что еще: без сопровождения, оставленные на свой собственный, неискушенный суд, мы вскоре начинаем ставить перед собой низкие цели и почитать качества, которые нас недостойны. И в таком случае животное-идол выявляет наши собственные животные инстинкты в совершенно неконтролируемой форме. Древняя еврейская история проясняет, как люди в давние времена относились к перспективе цивилизованного поведения при отсутствии правил, которые стараются заставить нас смотреть выше и поднимать стандарты.

Изящество библейской истории в том, что она не просто дает список правил, как юристы, законодатели или администраторы. Она встраивает их в драматичное повествование, которое иллюстрирует, зачем они нам нужны, упрощая тем самым их понимание. Так же и в этой книге профессор Питерсон не просто предлагает свои 12 правил, он еще и рассказывает истории, привнося в них свои знания из разных областей, иллюстрирует их и объясняет, почему лучшие правила не ограничивают нас полностью, а упрощают достижение наших целей и способствуют более полной, свободной жизни.

Я впервые встретил Джордана Питерсона 12 сентября 2004 года в доме наших общих друзей — телепродюсера Водека Семберга и интерна Эстеры Бекье. Это была вечеринка по случаю дня рождения Водека. Водек и Эстера — польские эмигранты. Они выросли в советской империи, где многие темы были под запретом, а обычные сомнения в определенных социальных договоренностях и философских идеях, не говоря уже самом режиме, могли привести к большой беде. Но теперь хозяин и хозяйка наслаждались легкими честными беседами, устраивая элегантные вечеринки, посвященные удовольствию говорить то, что действительно думаешь, и слушать, как другие делают то же самое. Гости дарили друг другу и принимали в дар честные реплики, и главное правило гласило: «Говори откровенно».

Если беседа обращалась к политике, люди разных убеждений говорили друг с другом (и даже с нетерпением ждали такого разговора) в чрезвычайно редкой манере. Иногда собственные мнения или собственная правда Водека вырывались из него, как взрыв смеха. Тогда он обнимал того, кто заставил его смеяться или спровоцировал на разговор, гораздо более откровенный, чем сам он предполагал. Это была лучшая часть вечеринок: откровенность и теплые объятия Водека были наградой тем, кто затевал с ним разговор по душам. А живой голос Эстеры прокладывал верный путь к сердцам тех, кого она назначала своими слушателями. Взрывы правды не омрачали атмосферу вечера, они лишь способствовали новым освободительным взрывам правды и новому смеху, делая беседу более приятной. Восточные европейцы, такие, как чета Семберг-Бекье, были далеки от желания подавлять других людей. С ними вы чувствовали живительную откровенность и всегда знали, с чем и с кем имеете дело.

Романист Оноре де Бальзак однажды описал балы и вечеринки в своей родной Франции, отметив, что то, что казалось одной вечеринкой, всегда на самом деле было двумя. В первые часы собрание было захвачено скучными людьми, принимающими манерные позы, и визитерами, которые, возможно, приходили ради одной особой персоны, способной подтвердить их осознание красоты и статуса. И лишь потом, в поздние часы, когда большинство гостей уже разъезжались, начиналась вторая, настоящая вечеринка. Тогда уже беседу разделяли все присутствующие, и вместо чопорного, словно накрахмаленного воздуха комнату заполнял искренний смех. На вечеринках Эстеры и Водека такая предутренняя откровенность и интимность зачастую чувствовались уже с порога.

Водек — седой охотник с львиной гривой; он пребывает в вечном поиске потенциальных публичных интеллектуалов и знает, как определить людей, которые действительно могут говорить перед телекамерой и выглядят настоящими, потому что таковыми и являются (камера это выявляет). Он часто приглашает таких людей к себе в салон. В тот день Водек позвал профессора психологии из моего родного Университета Торонто, который отвечал необходимым требованиям: ум и эмоции у него шли в тандеме. Водек был первым, кто поставил Питерсона перед камерой и подумал о нем как об учителе в поиске учеников, поскольку тот всегда был готов к объяснениям. На пользу Питерсону пошло то, что ему нравилась камера, и камера отвечала ему взаимностью.

В тот вечер накрытый в саду большой стол объединил привычное собрание словоохотливых виртуозов. Однако нас мучили жужжавшие, как папарацци, пчелы, к тому же, за столом был новый парень. Его акцент говорил о том, что он из Альберты, на нем были ковбойские сапоги, он игнорировал пчел и продолжал говорить как ни в чем не бывало. Он не умолкал, даже когда остальные играли в музыкальные стулья, чтобы спастись от назойливых насекомых, стараясь, тем не менее, оставаться за столом, поскольку этот новенький был весьма интересен.

У него есть эта странная привычка — говорить на глубочайшие темы с любым, кто оказываетсяся рядом, в основном с новыми знакомыми, как будто это обычная светская беседа. А если он и вправду начинал светскую беседу, то интервал между фразами «Откуда вы знаете Водека и Эстеру?» или «Я раньше был пчеловодом, так что я к пчелам привык» и куда более серьезными предметами составлял наносекунды. Можно услышать, как такие вопросы обсуждают на вечеринках, где собираются профессора и профессионалы, но обычно разговор ведется между двумя специалистами в тихом уголке или, если он поддерживается всей группой, кто-нибудь обязательно начинает выпячивать себя. Но этот Питерсон, хоть и эрудит, не казался педантом. У него был энтузиазм ребенка, который, узнав что-то новое, тут же спешит со всеми поделиться своим открытием. До того как малыш поймет, насколько скучными могут быть взрослые, он считает, что если нечто оказалось интересным для него, таким оно будет и для других. Такое же впечатление производил Питерсон. Было что-то мальчишеское в этом ковбое, в том, как он предлагал темы, будто мы все выросли вместе в маленьком городке или в одной семье, будто мы все постоянно думали об одних и тех же проблемах человеческого существования.