Токсичный роман - Хезер Димитриос Страница 11

– Я вот настолько близка к тому, чтобы оставить тебя дома.

– Мне жаль, – говорю я, раскаиваясь, словно она Иисус, а я прошу отпущения грехов.

Если я сегодня пропущу смену, то могу потерять работу. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Эти постоянные стычки изматывают. У мамы три основных состояния: злая, в депрессии, слетевшая с катушек. Под «слетевшей с катушек» я подразумеваю случаи типа того, как она решила перебрать рождественские украшения в июле. В три утра.

Я так устала.

Когда я пытаюсь объяснить друзьям, как тут ужасно, когда я пытаюсь объяснить им страх, в котором я постоянно живу, страх, что у меня заберут ту имеющуюся чуточку свободы, все это звучит мелочно. Бедняжка я. А я и не хочу их сочувствия. Мне нужен праведный гнев. Мне нужно, чтобы кто-то поколотил во входную дверь, готовый сказать маме и Великану, как им повезло. У меня одни пятерки. Я девственница. Единственный алкоголь в моей жизни – это наперсток вина для причастия, когда бабушка везет меня и Бет в церковь. Я никогда не курила ни траву, ни сигареты и даже не находилась в одной комнате с такими вещами. Я осторожно перехожу дорогу, не прогуливаю уроки, никогда не вру маме. По сути я действительно чертовски замечательный ребенок. Но они этого не видят. Они видят, как кто-то вторгается в их жизнь, которая, мне кажется, была бы намного лучше без меня.

«Пожалуйста, не сажай меня под домашний арест». Вот какие слова вращаются у меня в голове снова и снова прямо сейчас. В прошлом месяце меня посадили под домашний арест на две недели за то, что я не помыла главную ванную, которой пользуются мама и Рой, до того, как пойти к Нат домой. Я опаздывала и быстро протерла ее, надеясь, что она не заметит. Но она заметила, конечно же. На нижней части туалета был волос («Ты называешь это ЧИСТЫМ?») и пятнышко плесени между двумя плитками («И ЭТО. Я не слепая, Грейс»). Мое наказание: две недели заключения, которые, как получилось, совпали с проектом по улучшению дома, который организовал Великан.

Голос мамы становится безразличным – мое извинение ничего не меняет.

– Когда закончишь, тогда можешь идти.

– Но ты все еще готова подвезти меня?

Торговый центр находится в получасе ходьбы, и мама не разрешает мне получить водительские права, потому что говорит, что это большая ответственность, а я недостаточно взрослая для нее (при этом круглая отличница, девственница и трезвенница).

– Посмотрим, как ты справишься с лужайкой.

Вот так я собираю по частям свой день, так я цепляюсь за надежду, что успею вовремя и не потеряю свою работу: я киваю, укутываясь в свою кротость, как в плащ.

Я переодеваюсь из винтажного платья в стиле 60-х в старые джинсы и футболку, а потом отправляюсь к раздвижной двери, ведущей на задний двор, захватывая с собой Сэма. Я стискиваю его так сильно, что он вскрикивает, и я шикаю на него, злость льется из меня, горячая и быстрая. Сразу же я испытываю вину. Я ничем не лучше своей мамы.

– Прости, дружок, – шепчу я Сэму, когда мы выходим на улицу.

Я помогаю ему сесть на качели, а потом натягиваю садовые перчатки и принимаюсь за сорняки.

Быть семнадцатилетней с родителями-фашистами – отстой. Ты начинаешь чувствовать, что ничто не принадлежит тебе, кроме мыслей в голове и этих крошечных моментов приватности.

«Не будь мученицей», – сказала бы мама.

Слушайте, я так расстроена не из-за того, что мне нужно выполнить дурацкое задание по дому или посидеть с маленьким братом несколько часов после школы. Дело в том, что все дошло до той грани, когда все плохо все время, так что любая мелочь меня доводит. Иногда хочется, чтобы у меня были разбитые губы или синяки, которые можно показать школьному психологу: сложно объяснить, какая пытка – жизнь в этом доме и как постоянные придирки, работа по дому и крики выжимают из тебя все соки. Раньше, когда на моей коже были следы от ударов Великана, я была еще слишком мала, чтобы знать, что с ними делать. Теперь же мне бы хотелось показать их школьному психологу и сказать: «Видите? Я больше не могу так жить». Я в ловушке, задыхаюсь. Жизнь в этом доме словно тот раз, когда я плавала в бассейне кузины, а большой надувной плот, с которым все играли, накрыл меня. Я застряла под водой прямо под ним и несколько секунд была уверена, что утону.

Плохо не все сто процентов времени, но если что-то хорошее случается, всегда есть «но». Я научилась торговаться. Время с друзьями, одежда, билеты в кино, свободный вечер – все это чего-то стоит. Стоит ли веселье вечером в пятницу целых выходных работы по дому или сидения с ребенком? Помню, как однажды Лис пыталась объяснить, что это ненормально и что родители делают приятное детям, потому что хотят этого, потому что любят их. Нет никаких «ты мне должна», никаких «а мне что с этого?». Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Я вырываю сорняки, солнце обжигает спину. Сейчас ненормально тепло, хотя мы привыкли к дикой жаре в этой части Калифорнии: тридцать два градуса, хотя на дворе март. Денег мало, так что внутри не намного лучше. В такие дни мама включает кондиционер только ночью. Слишком дорого держать его включенным весь день. Я делаю перерыв и смотрю на небо – то же самое небо, что и над Парижем. Я на минуту притворяюсь, что я там, иду вдоль Сены. На мне шикарная юбка и блузка, и… Я несу корзинку для пикников с багетом, сыром и вином. И конечно же, я держу за руку бойфренда (Жака? Пьера?). Или, может, я уже в Нью-Йорке иду вдоль Пятой авеню, держа за руку тебя…

Мама открывает дверь и кричит мне, чтобы я была внимательной: Сэм ползет слишком высоко по лесенке. Каждые несколько минут мне приходится оттаскивать Сэма то от одного, то от другого: шланг, садовые инструменты, гриль. Я никогда не закончу. Проверяю время на телефоне: 16:15. Моя смена начинается в пять. Я быстро набираю Бет, и моя вечно занятая сестра берет трубку с первого звонка.

– Привет, сестренка, – говорит она, и я начинаю плакать.

– А-а, – тихо говорит она, – что они сделали в этот раз?

Я рассказываю ей, что иду по тонкому льду, как я боюсь, что мама и Великан не разрешат мне поехать в Интерлокен. Я рассказываю о тебе, об уборке сорняков на заднем дворе и том, как я вымотана.

– Почему ей нужно все усложнять? – говорю я.

– Потому что… Ей тоже сложно. С Роем. Ты же знаешь? – говорит Бет. – Думаю, мама не понимает, как себя ведет.

У Бет появился некий голос разума с тех пор, как она уехала в колледж. Словно расстояние позволяет ей видеть то, что происходит дома, яснее. Не знаю, что чувствую по этому поводу. Не думаю, что нормально спускать все маме с рук. Мне нравилось, когда мы были вместе в гуще событий, как боевые товарищи.

– Ты там наслаждаешься жизнью? – спрашиваю ее.

Даже если она только в Лос-Анджелесе, кажется, что она за миллионы миль отсюда. Мне хочется сплетен посреди жарких ночей, когда нам не удавалось уснуть, потому что единственный доступный воздух – это горячий, пахнущий навозом ветерок, просачивающийся сквозь открытое окно. Я хочу мыть посуду бок о бок. Я хочу снова переходить от слез к смеху так быстро, что животы сводит.