Смена - Светлана Павлова Страница 13

Мы встречались за завтраком спустя всего три-четыре часа после прощания – встречались за общим столом, сухо бросая друг другу фразы в пределах допустимого и сокращая невидимые постороннему глазу миллиметры между нами. Доброе утро, передай, пожалуйста, сахар. Это было так странно – говорить при остальных про море, жару, другую скучную ерунду, о которой никогда не заходила речь наедине. Удивительной была наша словно переключаемая тумблером перемена выражений лиц, языка жестов и самого языка, на публике будто отцветавшего. Иногда в этой болтовне Антон улучал момент и подмигивал мне, а я по щелчку превращалась в идиотку и думала о том, что мы как шпионская парочка, как засланные агенты, как Бонни и Клайд.

Наутро после своего искреннего спича он был особенно настойчив в пиханиях ногами под столом, но я, еще не избавившись от горечи обиды, всеми силами их не замечала. Кубышка, пролетев мимо нашего стола и внимательно его оглядев, удовлетворительно промурчала: «Да вы, Антон, тот еще дамский угодник». А потом, нервно засмеявшись своей же шутке, добавила: «Это я про меню, про остальное не знаю». Я на секунду застыла, задержав на весу вилку с лоскутом омлета, и опустила глаза в тарелку, чье содержимое в последние дни и вправду стало качественно эволюционировать (кофе только оставался мерзотным, с мембраной молочной пленки).

Тогда Антон совершил то, от чего я искренне офигела,– впервые обратился ко мне на публике. Так и сказал: «Вика, это не ты потеряла?»– а потом подошел ко мне со сжатым кулаком и по-хозяйски опустил его в сумку. Я скосила глаза и увидела, что поверх прочего там лежало мое безалаберно забытое исподнее.

После завтрака все шли курить – свято чтимая в «Чайке» традиция. Во избежание подозрений мы с Антоном старались не приходить в курилку вдвоем, а встречаться там будто случайно. Иногда за одну лишь секунду нашего пересечения на дорожке до места назначения он мог едва слышно бросить что-нибудь страшно смешное о нашей встрече накануне или спросить: «Придешь сегодня?» Обычно тот факт, что я не проведу весь день в мучительном ожидании приглашения, делал меня счастливой. Однако в тот день в порядке исключения я равнодушно пожала плечами.

–А чего такая молчунья сегодня?– наконец спросил он спустя три затяжки.

–Капчо,– ответила я, как обычно делала мама, а папа в ответ на это махал рукой. Типа: «Ой, женщины…»

–Ты из-за трусов, что ли, обиделась? Да лан тебе, шутка просто. Всем по фигу.

–Нет, не из-за трусов.

–А из-за чего тогда?

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

Память моя, и без того подбирающая что ни попадя, зафиксировала ночное заявление до черточки. Оно, как назойливая песня Леди Гаги, прокручивалось на повторе все утро. Я без конца переслушивала его, перемалывала, как гоняют по инерции затвердевшую и потерявшую вкус жвачку, и все пыталась понять. Как один трехстрочный пассаж может нести в себе столько нежности и одновременно прикладывать мордой об стол?

Антон пристально, с прищуром повидавшего разное в жизни деда, на меня посмотрел и сказал:

–Знаешь, есть такой сорт розы – блэк баккара. Ну, она, если честно, не блэк так-то. Мидиум блэк, я бы сказал. Ха-ха. И вот, значит, все говорят, мол, это единственная роза черного цвета. И все на нее смотрят, восхищаются и говорят: «Мда уж, мда…» Французские ученые такое хитрое задание себе придумали – они там уже двести лет пытаются черный цветок сочинить. Ну вот как бы сочинили. Нет, она красивая, конечно. Вся такая томная, важная, неприступная. Вся из себя, блядь, тревожная. Лепестки бархатные, бутоны тугие, что аж серединка не просматривается. Короче говоря, торжество человеческого вмешательства в природный механизм. Я это к чему: сженщинами то же самое. Я с такими вожусь порой, с женщинами блэк баккара. И знаешь, хрень это все полная. С их мертвецкой красотой самое то в крематории стоять – ждать встречи с вечностью. Ха-ха-ха, вот сказанул так сказанул. Да не женщинам, конечно,– цветам, ну фигура речи это, господи. Просто они такие… знаешь, щи кислющие, губища красные, смеются в ладошку, цедят водичку и ресницами хлоп-хлоп, вот и вся мимика. Пахнут так тяжело, душно пахнут. Искусственные, раздражающе, мать их, великолепные. Я такое не люблю. Я ромашки люблю. Хороший добрый цветочек, короче, а не эти вот баккара. Чтоб без завихрений, наслоений и бремени красоты. Чтоб ела вкусно и чтоб смеялась с зубами, громко. Ну или чтоб стеснялась и розовела щечками. Чтоб пахло от нее светлым, сладеньким и радостным. Нормальная такая девчонка-ромашка с понятной просматриваемой серединкой. Короче, как ты. Так что ты не выделывайся, тебе не идет.

Антон высказал это все пулеметом, будто готовился к заявлению не первый год; тема явно была для него острой, важной. Но я не оценила садоводческой параллели, указывающей на неубедительность моего имиджа. От сравнения с неказистым представителем флоры у меня, кажется, запылало лицо. Стало обидно и очень неловко, оттого что моя серединка зачем-то открыта нараспашку. Поэтому я только похлопала ресницами, как настоящая блэк баккара, и пошла в отряд.

Спустя пять минут Антон отправил мне семь извинительных котиков. А потом написал: «Сег где обычно? Придешь?»

Я ничего не ответила. Он и сам знал, что, конечно, приду.

(неотправленное письмо)

Помнишь день, когда ты взял меня с собой на рынок и я сбежала от отряда, поставив телефон на авиа? Было так. Я вышагиваю впереди со списком из картошек и морковок, а ты сзади тащишь сумки, кидаешь шутки продавщицам и влюбляешь их в себя. Ты жадно нюхаешь кинзу, с хрустом кусаешь яблоки, простукиваешь арбузы и наклоняешься к ним, как к животу беременной женщины. Покупаешь, когда нравится, морщишься, когда нет, споришь, торгуешься. Ты любишь рынки, в этом царстве ты свой, а магазины не любишь – говоришь, в магазине лежалое.

По дороге к базару стоят качели, в которые я зачем-то усаживаюсь. Старые-старые, махровые от ржавчины. Один мягкий, как прыжок кошки, толчок, ноги болтаются туда-сюда, и вот я уже лечу. Ты увеличиваешь амплитуду, игнорируя стоны дряхлой железки. Меня тошнит от страха и высоты, а ты качаешь и качаешь, повторяя: «Не ори! Не ори!»

Спрыгнув, я начинаю рыдать – больше напоказ, чем от обиды. Ты быстро находишься, покупая у бабушки арахис в газетке, совсем как в детстве. Моем, не твоем. Напутствие про счастье не режет слух. Счастья не будет. Но сейчас это неважно.