Дыхание земли - Роксана Гедеон Страница 14

– Все, – сказала я жестко, когда закончила возиться с ней. – Берта, немедленно уходи домой. Пусть твой отец позаботится о тебе.

Она зарыдала еще громче.

– Ага, а меня теперь накажут! – пискнула она по-бретонски.

– Это не мое дело. Ты нам всем надоела, Берта. Уходи сейчас же!

Она медленно поплелась к выходу. Жанно бросил на меня укоризненный взгляд.

– Это же моя подруга, ма!

– Мне безразлично, кто твоя подруга! – вскричала я разгневанно. – По ее милости у тебя сломана рука!

Не хватало мне в один прекрасный день лишиться сына из-за глупостей Берты Бельвинь. Я решила сразу же, как представится возможность, рассказать Жанно, как поступил с нами ее отец. Мне казалось, это отвратит моего сына от такой дружбы.

И в то же время, поразмыслив, я поняла, что было бы неверно как-то наказывать Жанно за этот поступок. Наказание только тогда имеет смысл, когда была вина. Но разве можно обвинять мальчика в том, что он бросился на выручку Берте?

Отец Медар, пришедший по зову Брике, сразу определил у Жанно перелом. Результат детской шалости был печален: мальчику придется целых два месяца носить руку в лубке. Прощай теперь лазанье по деревьям, купание в реке и прочие забавы.

– И завтра я могу остаться дома? – спросил Жанно, кривясь от боли.

– Ничего подобного! – сердито ответила я. – Завтра ты, как всегда, пойдешь заниматься к отцу Медару!

– Но я же не смогу писать, ма!

– Ничего. Господин кюре найдет для тебя занятие.

В тот день я впервые за долгое время молилась Богу, прося его о том, чтоб у Жанно все было хорошо, чтобы перелом сросся легко и правильно и чтобы это никак не отразилось на будущем моего сына.

Если не считать этого неприятного инцидента, в Сент-Элуа все шло нормально. Даже Жак, видя, что наши дела идут в гору, начинал понемногу разговаривать и оправляться морально после удара.

В огороде работы было невпроворот. Франсина помогала мне, и мы целыми днями пололи, прореживали ряды, удобряли, подвязывали, вбивали колышки, убирали камни и листву, собирали улиток, которые разводились в тени и портили растения. Салат, шпинат и редис мы собирали новые через каждые десять дней, и этого добра у нас было вдоволь. Картофель еще в апреле дал первые всходы. Сейчас в земле уже были клубни. Мы собрали зеленый лук и горошек – это было предметом моей особенной гордости. А гречиха в мае зацвела так душисто, что на ее запах слетались тучи пчел, и Селестэн вынес на поле два улья, чтобы зимой у нас был мед.

Теленок давно уже стал бычком, и недели через две мы намеревались его зарезать. Приближалось время покоса, и как раз в тот период нам, а больше всего Селестэну, нужна будет сытная еда – мясо. Когда с бычком будет покончено, я намеревалась купить поросенка и парочку кролей, чтобы потом заняться их разведением.

И еще одно новшество появилось во дворе Сент-Элуа. 1 мая, когда мне исполнилось двадцать пять лет и мы устроили небольшой скромный праздник, отец Медар, как человек состоятельный и относящийся с неизменной дружбой к нашему семейству, преподнес мне в подарок маслобойку. Теперь я без излишних трудностей могла взбивать сливки в масло и пахтанье, особенно полезное для близняшек и для веснушек Авроры, мило появлявшихся у нее на носу при первых жарких лучах солнца.

Теперь мне предстояло прожить лето – жаркое, полное трудов и забот. Надо было работать, дважды скосить траву и заготовить сено, убрать урожай, обмолоть и перемолоть зерно, собрать овощи с огорода, заготовить ягоды и фрукты на зиму, сварить варенья… И только тогда спокойно опустить руки и с уверенностью ждать зимы.

Из Парижа вести приходили невеселые.

С тех пор как я уехала в Бретань, уклон вправо продолжался со все нарастающей скоростью, не превосходившей, впрочем, скорости падения в экономический хаос. Страну лихорадило и ежедневное падение курса ассигнаций на несколько пунктов, товаров не было, все с надеждой ожидали следующего урожая, ибо в городах многие люди падали на улице от истощения. В Париже вместо хлеба домохозяйкам выдавали по семь унций риса на день, но почти ни у кого не было дров, чтобы сварить его и накормить голодных детей.

Между тем в Конвенте все было по-прежнему: одни депутаты преследовали других и требовали послать их на гильотину, строили козни, интриговали и за несколько тысяч ливров продавали Республику направо и налево. Франция была отдана на откуп банкирам, нуворишам, спекулянтам и поставщикам-жуликам.

«Праздник» по поводу годовщины казни Людовика XVI был объявлен, но отпраздновала его «золотая молодежь» по-своему. Мюскадены носили окровавленное чучело якобинца по улицам Парижа, потом сожгли, а золу бросили в помойную яму на Монмартре. Гимн термидорианцев «Пробуждение народа» звучал все громче. Роялисты, открытые или тайные, случалось, бывали оправдываемы судом, а мюскадены с палками в руках избивали санкюлотов, принимавших участие в ужасах террора и казнях. Марат, а также несколько других «мучеников Свободы» были вынесены из Пантеона через четыре месяца после того, как были туда внесены, и теперь вместо хвалебных речей издавались книги типа «Преступления Жана Поля Марата», а на площади Карусель был разрушен памятник этому революционеру.

Церкви были закрыты, и странный декадный культ Робеспьера по-прежнему официально сохранялся, но священникам и верующим уже разрешено было проводить богослужения в «помещениях, какие они смогут раздобыть». Воинствующих роялистов Бретани и Вандеи это, разумеется, не могло удовлетворить, но подобные решения ясно свидетельствовали о крене властей в правую сторону.

Террористы, выступившие 9 термидора против Робеспьера, были арестованы, и четверо из них – Барер, Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа и старик Вадье – после недолгого судебного разбирательства отправлены на «сухую гильотину»: на каторгу в Гвиану. Зловещего Фукье-Тенвиля, общественного обвинителя при терроре, напротив, судили много месяцев, с соблюдением всех формальностей, которые сам он никогда не привык соблюдать. Благодаря его стараниям на гильотину были посланы тысячи невинных людей. Когда 6 мая 1795 года Фукье-Тенвиля и еще пятнадцать судей и присяжных везли к месту казни, собралась огромная толпа; каждый человек кричал, обращаясь к рябому свинцовогубому смертнику, сидящему на телеге: «Отдай мне моего мужа (сына, отца, брата)!» Фукье огрызался в ответ и твердил, что всем еще придется пожалеть о его смерти. Ходила мрачная легенда, что имя Фукье было внесено в тот бланк постановления о казни, который он сам подписал в бытность свою общественным обвинителем.

Травля террористов дошла до такой степени, что их уже убивали в тюрьмах, и местные власти не решались за них вступаться.

Голод в Париже усиливался с наступлением весны. Нормальным считался дневной рацион в одну четверть фунта. Люди, доведенные до отчаяния и истощения, уже вслух сожалели о том, что нет Робеспьера, и после нескольких мирных петиций и шествий утром 1 апреля 1795 года зазвучал набат – казалось, снова возвращаются обычаи и порядки прежних времен. Секции восстали, с легкостью захватили Конвент, требуя мер против голода и возобновления террора. Выступление было успокоено с помощью уговоров и обещаний да с помощью ареста нескольких депутатов-якобинцев, подстрекающих толпу к непрерывным мятежам. Но майское восстание санкюлотов было еще сильнее. Все Сент-Антуанское предместье двинулось на Конвент, навело на него пушки. Когда депутат Феро, пытающийся преградить санкюлотам вход в зал заседаний, стал на пороге, его убили и голову его подняли на пику – так, как это бывало раньше. Несколько долгих часов депутаты сидели, запертые в помещении и устрашаемые окровавленной головой своего коллеги. Только спустя два дня двадцатитысячная армия во главе с генералом Мену подавила восстание. Была создана военная комиссия, вынесшая 36 смертных приговоров. Аресту подверглись и несколько депутатов, так называемых последних монтаньяров, за то, что открыто примкнули к восставшим. Всех их ждала гильотина.