Ночь печали - Френсис Шервуд Страница 24

— Наш предводитель, имя которого Кетцалькоатль, говорит прославленному и досточтимому касику Семпоалы, что мы счастливы очутиться в этом городе и благодарны ему за гостеприимство.

Малинцин поведала касику на языке науатль, что гости пришли издалека, услышав о разуме и справедливости, величии и рассудительности, мудрости и уме высочайшего высочества, касика Семпоалы, и потому он оказывает им честь, приняв их в этом прекрасном городе.

Касик кивнул, и трое его солдат упали перед Кортесом на колени и принялись есть землю.

— О господи, скажите им, чтобы они встали! — воскликнул Кортес. — Терпеть этого не могу.

— Это знак почтения, — пояснила Малинцин.

— Что она сказала, Агильяр?

— Она сказала, капитан, — ответил Агильяр, — что поедание земли — это знак почтения и это легче, чем съесть медведя.

— Она ничего не говорила о медведях, Агильяр.

— Да, не говорила.

У Малинцин дрожали колени, во рту пересохло, а в ушах звенело. Она не знала, откуда взялись слова, слетевшие с ее губ, — из груди, из горла, из-за зубов? Она еще никогда в жизни не вела себя столь дерзко и потому поспешно покосилась на небо, подумав, что на мгновение стала богом и это бог говорил через нее. Жрецы погружались в транс, чтобы услышать богов и провозгласить их волю, а некоторые пленники, например женщины, избранные для Праздника кукурузного початка, на время становились глашатаями богов.

— Маакс. — Кай сзади дернула ее за юбку. — Что ты делаешь?

— Я не знаю, Кай. Честно, я не знаю.

— Кто это с ней? Что она сказала?

— Она не понимает, команданте, почему она такая дерзкая.

— Во имя Иисуса и всех святых, сейчас не время для скромности. Кстати, который час? Нуньес?

— Одиннадцать утра, Кортес.

— Хм-м-м… а я до сих пор еще не ел.

Франсиско тоже хотелось есть. Индейцы делали изумительный тонкий хлеб, мягкие кукурузные лепешки. Они называли их тлакскалли, а испанцы тортильями. А помидоры! Какой же это вкусный плод, и он никогда не видел такого яркого цвета, как у их гладкой восковой кожуры. Еще у индейцев были оранжевые дыни со скользкими темными семенами, напоминавшими рыбью икру. А пикантный запах плова с перцем чили?

Толстый касик, выведенный из себя непонятной болтовней, начал что-то громко говорить.

— Что он там бормочет? — Кортес посмотрел на Малинцин.

Малинцин посмотрела на Агильяра. Агильяр перевел взгляд на касика. Кортес задумался о том, какие у нее соски, — неужели такие же темные, как губы? А вот язык у нее, напротив, был розовым, и небо тоже, и он представил, каким будет прикосновение этого неба к его члену, каким будет ощущение шероховатости и как оно затем приведет к высочайшему блаженству.

— Который час, Нуньес?

— Одиннадцать часов тринадцать минут, дон Кортес.

Лапа Ягуара, никогда не отходивший далеко от Кай, пробормотал:

— Что они говорят?

— Касик что-то сказал о Моктецуме, — ответила Кай, хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.

— Жители Семпоалы ненавидят Моктецуму, — отметил Лапа Ягуара.

— Что она сказала? — вмешался Кортес. — Эти рабы что, шепчутся обо мне?

— Команданте не нравится, что люди шепчутся о нем, — сообщил Малинцин Агильяр.

Майя был родным языком для Лапы Ягуара, и потому он понял его слова.

— Вождь думает, что это заговор.

Затем касик что-то сказал Малинцин.

— Касик просит испанцев не стоять к нему так близко. Им приходится жечь копал для благовоний и размахивать им перед испанцами, так как варвары источают зловоние. Касик спрашивает, моются ли чужаки когда-нибудь.

— А мне здесь нравится, — сказал Нуньесу Альварадо.

— Мне тоже, — согласился Нуньес.

— Что? Говорите громче! — Кортес уже начал выходить из себя. — Я лично отрублю голову каждому, кто откроет рот без разрешения.

— Quédese callado! [23] — крикнул кто-то. — Тихо!

— Silencio [24], — передали команду солдаты.

— Касик спрашивает у Малинцин, являются ли испанцы друзьями великого Моктецумы, — сказала Малинцин Агильяру, и тот перевел ее слова Кортесу.

— Скажи касику этого прекрасного города, — медленно произнес Кортес, не отводя взгляда от Малинцин. — Пусть она скажет ему, что мы не знаем Моктецуму и не можем сказать, друг он нам или враг. Мы друзья друзей и враги врагов.

Куинтаваль улыбнулся. Дон М., сеньор Макиавелли, гордился бы этим невиданным лицемером, Эрнаном Кортесом.

Малинцин переводила на науатль. Агильяр переводил наречие майя на испанский.

— Касик говорит, что ненавидит Моктецуму.

— Что ж, скажи ему, — широко улыбнулся Кортес, — мы ненавидим тех, кого ненавидит он, su enemigo es nuestro enemigo, su casa es nuestra casa [25].

Когда Малинцин перевела все это жителям Семпоалы, они явно обрадовались. Кортеса и его приближенных немедленно отвели в купальню, где был разведен костер, нагревавший воду, и лежал тростник, которым можно было выбить грязную одежду.

— Зачем ты стала говорить за Таракана, Маакс? — спросила Кай. — Как ты могла такое сделать?

Рабыни тоже мылись, но не в городской купальне, темацкулли, а в холодных водах реки. Кай и Малинцин выдавили себе на кожу сок лайма, а волосы натерли мякотью авокадо. Мыло было сделано из алоэ.

— Неужели ты не понимаешь, что эти бледнолицые наши враги, Маакс?

Малинцин вспомнила, как она стояла на площади — цокало. В тот момент она не сутулилась и говорила уверенно. Теперь же, думая об этом, она поняла, сколь неприемлемым было ее поведение, то, что она оказалась в центре внимания. Когда она переводила, то испытывала настоящий страх. Это выбило ее из колеи, а ее колеей давно стало рабство, но она знала слова и ничего не могла с собой поделать. В сердце своем она была принцессой, а не рабыней.

— Говоря за них, ты говоришь за войну, Маакс, — продолжила Кай.

— Война есть всегда. Правители говорят, что богов нужно кормить человеческой кровью, и потому нужна война.

— Эта война будет другой, Маакс.

— Откуда ты знаешь?