Книга не о любви - Карен Дуве Страница 26

— Мне нужно сбежать, понимаете? Просто очень нужно дернуть.

Они, хоть и не очень настойчиво, пытались меня отговорить.

— Ты сошла с ума, ты совсем без тормозов, — много раз восхищенно повторил Нац, а сам, как только я исчезла, тут же побежал в полицию.

Я до сих пор помню, как переезжала мост через Эльбу. Сидела в белом БМВ. Впервые в жизни я путешествовала автостопом. Это намного проще, чем на поезде. Прямо передо мной свежий асфальт автобана переходил в голубое небо, полное похожих на барашков облаков. По радио передавали «Плыть под парусом» — не совсем то, что я выбрала бы в качестве музыкального сопровождения для своего побега, но все равно каждой клеточкой своего тела я понимала, что свободна, первый раз в жизни абсолютно свободна, я еду вперед, чтобы расстаться с девственностью, забыть Петера Хемштедта и добиться счастья. Далеко-далеко в незнакомой теплой стране я буду мыть стаканы в баре на пляже, и каждый раз, когда красивый юный пианист будет поднимать крышку инструмента, я стану вытирать о голубой клетчатый передник красные потрескавшиеся руки и, прислонясь к пианино, начну тихонько подпевать. «Спой-ка по-настоящему, — скажет он мне в один прекрасный день, — я сразу чувствую, у кого красивый голос. Вижу по самому человеку. У тебя он удивительно красивый». Сначала я поломаюсь и запою тихо-тихо, но голос мои на самом деле окажется красивым как колокольчик, таким, что посетители сразу же замолчат. Море будет блестеть в лунном свете, из воды выпрыгнет рыбка, расплескивая вокруг себя серебряные брызги. «Поставьте свою подпись», — скажет представитель фирмы грамзаписи, который появится в баре совершенно случайно. А через полгода выйдет моя первая пластинка, на которой пианино заменят синтезатором. В один миг я стану знаменитой, но все равно раз в месяц буду выступать в крошечном пляжном баре у своих друзей — хозяина и пианиста.

Было ли все именно так? Нет, не было. Я оказалась в числе семидесяти или восьмидесяти процентов юных беглецов, которые в течение первых трех недель сами возвращаются домой. Родители заключили меня в объятия. Это было неприятно, потому что папе ни разу в жизни не пришло в голову обнять меня — по крайней мере ни разу с тех пор, как мне исполнилось пять лет, — а мама не решалась сделать это вот уже года три. Но в тот момент я не могла им запретить эти объятия.

У меня украли мое любимое зеленое платье и джинсы «Wrangler». Паспорт стащили террористы, которые теперь убивают невинных людей, прикрываясь моим именем. Как и предполагалось, уверения «Браво» в том, что потеря невинности оказывает огромное влияние на жизнь девушки, оказались очередной романтической лабудой. Я сразу же продолжила свой путь. Кроме того, выяснилось, что мой побег был совсем ни к чему. Уже через восемь дней после моего исчезновения Нац нашел себе новую подружку. Они с Йоги поговорили, признались друг другу в наличии одной и той же проблемы и постарались выяснить причины. Теперь они просто расцвели. На фиг им нужны мои жертвы. Йоги тоже обзавелся новой подружкой. Говорит, что с ней всегда все получается. У всех началась весна. И даже Петер Хемштедт завел, наконец, девушку-хиппи, маленькую и неприметную.

Неожиданно мне стало трудно двигаться. Моя обычная лень тут ни при чем. Трудно было даже поднять руку или ногу. Возможно, на этот побег я израсходовала резервы своей воли, и теперь ее просто не осталось. Если я двигалась чересчур быстро, то сразу же начинала выть. Иногда выла, вставая утром с постели. Выла, когда чистила зубы или завязывала шнурки. По дороге в школу (а я все еще ездила на велосипеде) проливала целые потоки слез. Приходилось, стоя в кустах, ждать, пока обсохнет лицо. Только потом я подъезжала к школе. Если я вплывала в класс со скоростью черепахи, то все было нормально, за исключением того, что на каждый урок я опаздывала. К счастью, учителя больше не обращали на это внимания. Я просто открывала дверь, добиралась до своей парты и опускала сумку на пол. Никто не требовал, чтобы я извинялась. На немецком, социологии, истории или философии уже шли дискуссии. Кто-нибудь из задавак вылезал в начале урока и спрашивал, не хотим ли мы подискутировать на тему указа о радикалах, о запрете на использование атомной энергии, о поп-культуре или панках. Потом народ голосовал. И каждый раз «за» высказывались почти все, даже те, кто потом не говорил ни слова. Дискуссии намного лучше, чем обычный урок. Хотя мне было все равно. Главное — чтобы в ближайшие тридцать-сорок минут не надо было двигаться. Отсидев три или четыре урока, я ехала домой, и слезы снова градом катились из глаз. Я сразу же тащилась к себе наверх, огибала стол и стул, кое-как добиралась до кровати, ложилась на спину и остаток дня проводила уставившись в коричневый потолок. Моя кровать оставалась последним местом в мире, где я могла быть сама собой и где мне не могли сделать больно, по крайней мере до тех пор, пока я оставалась в ней одна. Я так устала! Уже ничего не читала и даже есть не хотела. Просто пропали интерес и умение сосредоточиться. Хоть на чем-нибудь. Если кто-нибудь со мной заговаривал, оказывалось безумно сложно удерживать внимание и не смотреть тупо сквозь собеседника. Я не знала, какой сегодня день. Время больше не двигалось, оно просто переливалось. Через пару недель или месяцев ко мне в комнату зашел отец. В руках коричневая бутылочка, похожая на ту, которая бывает с сиропом от кашля. Он хотел, чтобы я что-то проглотила. Даже ложку принес.

— Не хочу, — сказала я упрямо, не сводя глаз с потолка. Сколько я отца помню, он каждый день в полной депрессии лежал в шезлонге в саду или дома на диване. Так, наверное, теперь и я могу хоть немного поразглядывать потолок.

— Ты возьмешь и проглотишь, прямо сейчас, — рявкнул он.

Он почти никогда не кричал на нас, только на Рождество. И когда он вдруг заорал, эффект оказался сильным. Я тут же открыла рот и слизнула содержимое ложки. То, что отец явился с лекарством, никак не соответствовало степени интимности наших с ним отношений. Бутылку он не унес. Что-то психотропное. Наверное, выменял у одного из своих коллег. «Слышь, у моей дочери депрессия, нет ли у тебя чего подходящего? А я дам тебе пять тюбиков крема от грибка на ногах и двух резиновых бегемотиков».

С того дня я утром и вечером выливала из окна добрую порцию снадобья. Мне было совсем неинтересно оживать. Я хотела лежать целый день в кровати, смотреть в потолок и ничего не чувствовать.

Если я сталкивалась с отцом, то пыталась взять себя в руки и пройти мимо прямо и с более оживленным видом, слезами я разражалась, только завернув за угол. А отец даже не удивлялся, что его микстура так здорово действует. В подобные штучки он верил свято.

Возможно, я настолько убедительно изображала перед отцом полное жизни чадо, что мнимая живость со временем превратилась в настоящую — по крайней мере, в начале летних каникул во мне было достаточно энергии, чтобы заняться поисками работы. Может быть, я слишком долго пролежала в постели, уставившись в потолок. Или же, голодая, потеряла столько лишних килограммов, что не могла не пребывать в хорошем настроении. Хотя теперь я уже не помню, сколько весила на тот момент. Боже мой, я наверняка была не в себе, если не могу вспомнить даже этого!