Во имя любви к воину - Доминик де Сэн Перн Страница 28

Я приехала, чтобы узнать некоторые вещи, очень личные. Мне придется потревожить его природную скромность — я ведь знала о сдержанности пуштунов. Но он должен был ответить, это он был мне должен.

— Почему ты хочешь взять вторую жену, Шахзада?

— Я был молод. Отец нашел мне первую жену. Эта свадьба состоялась в страшный период — во время войны. Джелалабад кишмя кишел моджахедами, семья была разбросана по Пакистану. Я воевал в горах и видел, как умирали многие мои друзья. Это было время Великих несчастий и нищеты. В день свадьбы я не смог даже надеть новые вещи, как предписывает традиция… Теперь же я хочу свадьбу, воспоминание о которой будет мне дорого.

— Но почему я? Почему ты выбрал меня?

Задержав дыхание, я ждала ответа на эту загадку, которую не могла себе объяснить.

— Как только я тебя встретил, мне показалось, что моя жизнь будет лучше. Я хочу, чтобы ты знала одно, Брижитт. Бог сделал так, что мы встретились, и Бог знает почему.

Он вышел из гостиной и вернулся с двумя пакетами, которые положил передо мной.

— Это для Брижитт, — сказал он тихим голосом.

Пакеты были завернуты в блестящую бумагу. Волнение мешало мне открыть их. Я не решалась. Дрожащей рукой я сняла искусственные цветы, жасмин и красную розу, украшавшие пакет; потом ленточки. Бумага выскользнула из рук, порвалась. В одном пакете была шаль. В другом — голубое платье, полностью расшитое мелким жемчугом, и шаровары для него. Наряд афганской женщины. Чудо! Платье принцессы.

Название деревни было мне незнакомо. Впрочем, знала ли я его когда-нибудь? Для меня это называлось «где-то там» и было нереальным местом, таким же туманным, каким виделось мне тогда наше будущее.

Шахзада сдержал слово. «Прежде чем мы зайдем слишком далеко, я хочу, чтобы ты побывала в моей деревне, узнала мои корни, — повторял он. — В моей деревне женщины не покупают духов, почти никогда не едят фруктов и мяса, очень часто довольствуясь лишь рисом и хлебом…» Хоть он и опасался моей реакции на увиденное, но считал, что должен поступить именно так, — у момандов нет ничего священнее данного слова.

Мы ехали «куда-то туда» на самый восток страны, молчаливые и серьезные. Рядом — Мерхия, чтобы помочь нам понять друг друга. Шахзада был настороже. Ему было тревожно, и я понимала почему. Однако крестьянская жизнь ничуть не пугала меня. Я знала о суровости деревенского существования, оно беспокоило меня гораздо меньше, чем встреча с его женой. Мое положение не было завидным. Я находилась за тысячи километров от дома, от моих друзей, в стране, где можно было исчезнуть в любой момент — не сегодня, так завтра. Я шла по пути, непостижимому для всех людей моей культуры. Пульс стучал у меня в висках, желудок сжимался по мере нашего приближения к месту. Мне было страшно встретиться с этой женщиной. Как мы будем реагировать друг на друга?

Шахзада предупредил меня, что нежно любил жену почти двадцать лет и ничто не могло ослабить его привязанности к ней.

После нашей встречи он вернулся в свою деревню, твердо решив поговорить с ней обо мне. Она опередила его. Несколько дней назад ей приснился сон, потрясший ее: он полюбил другую женщину. Шахзада без колебаний ответил ей: «Да, я совсем недавно познакомился с женщиной. Она иностранка».

Кути, так ее звали, задрожала. Грозное облако, которое висит над судьбами пуштунских женщин — ужас видеть другую женщину в доме и вести борьбу с ней, — возникло и над ее головой. Согласно правилам ислама, Шахзада попросил у нее разрешения жениться на иностранке. Он успокоил ее, напомнив суру из Корана: «Ты можешь жениться на другой женщине, если будешь относиться к обеим женам одинаково». Он поклялся, что никогда не бросит ее. Но все же она плакала тайком.

Кути была единственной, кто знал о нас. Шахзада поставит в известность других членов семьи позже.

Его голос долетел до меня сквозь водоворот невеселых мыслей: «Какой из них мой дом? Догадайся».

Мы пересекли горы, потом высокогорные села, названий которых не было ни на одной карте, неровные ландшафты и плоскогорья, расположенные вдоль каньонов и пересеченные реками. Шахзада был момандом с горных высот, одним из тех, кому не повезло родиться на плодородной земле, в отличие от тех «снизу», что у ворот Пешавара живут в достатке благодаря сахарному тростнику. Для него, как для любого пуштуна, будь то афганец или пакистанец, официальная граница, разделяющая два государства, могла бы вполне проходить посередине их территории — ее просто не существовало. Они переступали ее, как струйку воды. Единственная граница, которую они признавали, была широкой Индийской дорогой, нарисованной Богом, ближе к востоку Пакистана. Пересечь ее означало проникнуть на территорию иностранного государства.

Мы остановились у деревни, словно вылепленной из глины. Каждый дом напоминал замок, укрепленный саманом, по углам — зубчатые башни. Над входной дверью — развевающийся на ветру афганский флаг. Это здесь.

Шахзада шел впереди. На пороге, немного в глубине, я увидела тень. Царственная осанка, сверкающий взгляд. Кути держалась прямо, словно язык пламени. Шахзада повернулся к ней и, показывая на меня, произнес: «Брижитт». Она оживилась, подошла ко мне и расцеловала в щеки. Два крепких поцелуя, почти грубых и каких-то неловких. Застигнутая врасплох, я чувствовала себя очень стесненно. Некуда убежать, негде укрыться. Мне не оставалось ничего, кроме как взять себя в руки и никого не травмировать своими неуместными реакциями.

Мужчины приходили, чтобы поприветствовать Шахзаду. Они слегка сжимали его в объятиях и троекратно целовали в щеку.

Я оставила обувь на пороге комнаты, в которую вошла Кути. Здесь было темно; низкий потолок, голые стены. На полу соломенный матрас, заменявший стол и скатерть. Молодая женщина указала нам на тошак, укрытый старым покрывалом. Мы с Мерхией сели на него. Тетушки, кузины, матери вереницей шли сюда поздороваться с нами. Но на душе у меня было очень неспокойно, я пребывала в полной растерянности. Что я делаю здесь, в этой пустой комнате, в доме, где прошла вся жизнь мужчины, которого я люблю?

Кути подала мне знак, взяла за рукав и увлекла за собой в еще более темный угол комнаты. Я увидела их кровать. В подвешенном к одной из створок двери куске материи под пологом спал крошечный ребенок. Кути улыбалась, пытаясь разглядеть в моих глазах восхищение — знак одобрения, на который каждая молодая мать имеет право. У меня заболел живот. Я стала быстро высчитывать. Сколько же ему может быть месяцев? Два? Три? Думаю, три. Жгучая ревность овладела мной. У меня перед глазами было свидетельство нежности Шахзады к своей жене, живое свидетельство их любви. Не знаю, откуда я нашла в себе силы улыбнуться. Эта женщина не заслуживала другого отношения.

В очень ухоженном доме было две маленькие комнаты и еще одна, совсем крошечная. Мерхия и я были приглашены на ночь к другим членам семьи, живущим чуть выше, за земляным валом. Толпа женщин в ярких платьях сопровождала нас в дома с плоскими крышами, на которых сушились первые весенние овощи. Они тоже никогда еще не принимали у себя иностранцев. Неужели все эти люди догадались о наших отношениях с Шахзадой? Я могла побиться об заклад, что еще четыре месяца назад, с момента, когда я впервые приехала в Джелалабад, они обо всем знали. Дядюшки и двоюродные братья Шахзады, которые работали у него в качестве секретарей, управляющих или слуг, были лучшими информаторами. Во всяком случае, афганцы обожают судачить.