Во имя любви к воину - Доминик де Сэн Перн Страница 29

Шахзада вернулся, чтобы пригласить к себе вечером на ужин. Потом оставил нас одних со своей женой. Мы пили горячий чай, Кути готовила еду, когда мы услышали на пороге странный шум и чьи-то шаги. В воздухе повисло напряжение.

Дверь открыл Шахзада. Его стройный силуэт едва заслонял другой, более крупный, принадлежавший пожилому мужчине. Тот шел тяжелой поступью, опираясь на трость. Отец. Ни старость, ни слабость, ни физическая боль не могли ослабить потрясающего ощущения власти, которое исходило от него. Он навсегда остался первым среди момандов, главой семьи. Строгое лицо, взгляд, от которого бросает в холод. Он пожал мне руку, не глядя в глаза. Он презирал меня, я была уверена в этом. Я чувствовала себя ничтожной. Я просто забыла, что этот пожилой мужчина действовал согласно обычаю, который запрещает смотреть женщинам в глаза. Он произнес несколько приветственных слов, поинтересовался, удобно ли нам. Потом, попив чаю и побеседовав с сыном о деревенских новостях, удалился. После его ухода мне сразу стало легче дышать. Шахзаде тоже. Присутствие отца приводило его в оцепенение. Я была поражена — сила этого немногословного, слабеющего мужчины смиряла меня, заставляла чувствовать свою незначительность. Теперь я была уверена — семья никогда не примет меня. Этого не случится.

В своем маленьком доме Шахзада общался с Кути и со мной с той замечательной непринужденностью, которая характерна для мужчин, живущих в традициях, позволяющих им иметь пятерых жен. К моему большому облегчению, он относился с уважением к нам обеим. И даже если догадывался о моих эмоциях, то ничего не показывал. Я изменилась. Теперь я носила подаренное им голубое платье, усыпанное жемчугом. Но все, что я видела вокруг — их уклад жизни, их манера общаться друг с другом, — было для меня странным. Мне предстояло еще много пройти, чтобы сократить расстояние между ними и мной, между своими эмоциями и самой собой, чтобы превозмочь боль.

Кути была очень вежлива со мной, следила за тем, чтобы я ни в чем не нуждалась, подливала кислого молока, когда мой стакан пустел, расспрашивала меня на пушту. Однажды даже, в какую-то долю секунды, мне показалось, что она смотрит на меня с нежностью. Но я, конечно, ошиблась, этого не могло быть!

Рядом с кроватью послышалось щебетанье. Младенец проснулся. Мать бережно вынула его из маленького гамака и передала мне. Большие, словно подведенные, черные глаза смотрели на меня с удивлением. Ему казались странными моя белая кожа и голубые глаза? Он был очень хорошеньким, этот ребенок любви! Я отдала малыша Кути, которая удалилась, чтобы покормить его грудью. Я запретила себе смотреть на Шахзаду.

Во время ужина сдавленное горло позволило мне выдавить несколько слов, столь же сбивчивых, как и мои мысли… Я бормотала бесконечные «Почему? Почему?», что позволяло мне делать вид, что я там присутствую. Кути засмеялась и сказала мужу: «Теперь я понимаю, почему с недавнего времени ты часто говоришь "Почему? Почему?"». Он ответил ей что-то в свойственной ему ироничной манере. Он смеялся надо мной. Это было слишком. Я не была готова противостоять их близости, она проистекала из давнего и глубокого источника, не иссякшего, несмотря на годы. Я резко встала и сказала Мерхии: «Довольно. Идем спать!»

Я скрылась, словно воровка, до того, как Шахзада смог как-то отреагировать. Страдание поселилось у меня в голове, животе, руках. Нужно поскорей сбежать отсюда, удрать. В другом доме нас ждали женщины, готовые болтать ночь напролет. Я попросила их уйти. Мне хотелось остаться одной. И плакать, пока в сердце не останется ни одной слезинки.

Я рухнула на матрас, даже не снимая своего жемчужного платья. Мой неподвижный взгляд уставился на потрескавшийся глиняный потолок. Всего в нескольких метрах от меня Шахзада спал рядом со своей женой. Забыть их родство, стереть из памяти воспоминания о ребенке, справиться с клокочущим гневом и мечтать лишь об одном — провалиться в ночь. Пока я ворочалась, не сомкнув глаз, по дому ползли слухи. К рассвету уже вся семья знала о моем гневе.

Утром Шахзада с усталым и раскаивающимся видом пришел за нами. Позже он расскажет мне, что после моего ухода Кути хорошенько отчитала его, упрекая в недостойном поведении. Она была очень недовольна тем, что он задел меня. Она понимала мою боль, она сама была с ней знакома.

Я снова оказалась лицом к лицу с Кути. При утреннем свете ее лицо показалось мне еще красивее, чем накануне. Жизнь в горах делает кожу грубее, рано появляются морщины. Вдруг она показалась мне старше Шахзады. Так же как и я. Ее черные волосы, полные губы, острые черты придавали лицу особое очарование красоты кочевников. Неужели эта красивая женщина, простая и гордая, — моя соперница? Она приняла меня с поразительным достоинством.

Мы завтракали, когда отец пришел снова. Женщины, находившиеся в комнате, испарились. Наверняка он здесь, чтобы добить меня. Я напряглась. Он сел скрестив ноги. К моему большому удивлению, он посмотрел мне в глаза:

— Я узнал, что тебе было грустно… — Мне хотелось исчезнуть. — Послушай. Тебе не стоит быть грустной и несчастной.

Сейчас, перед этим уважаемым пуштуном, заговорившим со мной наконец человеческим тоном, несмотря на то что традиция запрещала ему интересоваться чувствами женщин, я поняла, что он принял меня. Его голосом семья сообщила мне, что приняла подругу Шахзады, что бы под этим словом ни подразумевалось. Боль, что мучила меня накануне, улетучилась в один миг.

Я обещала Шахзаде, что поговорю с отцом о его болезни. Шахзада страдал аллергией на пыль — задыхался и кашлял до боли в горле. Эта болезнь была предлогом для того, чтобы мы смогли вместе уехать во Францию. Ему так хотелось побывать в Европе, о которой он мечтал с юности, хотя ни разу не покидал Пешавар. Он никогда не бывал даже в таком близком отсюда Дубаи, в этом искусственном городе, переполненном дорогими товарами, отелями, ресторанами с роскошной кухней. Афганцы и экспаты, живущие в стране, любят съездить туда на уик-энд. Это для них то же самое, что для других пройти курс талассотерапии, — что-то вроде признака статуса.

«Когда будешь у меня, спроси разрешения у моего отца», — попросил Шахзада. Меня удивило это. Почему ему нужно спрашивать отца? Разве сам он не уважаемый в Джелалабаде человек и не глава большого племени?

— Господин Моманд, ваш сын страдает, его уже оперировали, это ни к чему не привело. Я хотела бы повезти его во Францию и провести там обследование. У меня есть друзья-врачи.

Молчание. Бросив взгляд на Шахзаду, сидевшего за неподвижной спиной отца, я продолжила:

— Я спросила разрешения на это у его жены. Она согласна. А вы?

— Тебе не нужно спрашивать у его жены, только у меня одного.

И снова я услышала голос мужчины, привыкшего командовать. Я прикусила язык. Неужели мне всегда придется тщательно взвешивать все «за» и «против», прежде чем открыть рот? И снова молчание, отягощенное напряженным ожиданием. Затем последовал вердикт:

— Да, конечно, ты повезешь моего сына во Францию столько раз, сколько захочешь. И когда хочешь.

Пожилой мужчина оказал мне доверие. Он очень тщательно изучал меня так, как делал на протяжении всей своей долгой жизни, чтобы избежать опасностей, врагов и предателей. Он понял, что во мне нет ничего, что могло бы нести угрозу. Удостоверившись в этом, он стал более словоохотлив.