Украли солнце - Татьяна Успенская Страница 29

Будимирова резануло слово «модель», от Магдалины слышал! Посмотрел на неё и сразу позабыл обо всём.

— Почему ты так бледна? Может, врача позвать? Чего ты так испугалась?! — Но тут же позабыл о её бледности, разгорячённый первым в его жизни спором с достойным противником, спросил: — Ну, теперь ты видишь сама: он — мой враг?! Или тебе он кажется жертвой, и ты веришь в его болтовню, что он — одиночка, а не руководитель большой организации?! Скажи, что делать, когда сталкиваются два врага? Кому из них жить? Я хочу услышать твоё мнение.

— Вопрос не так стоит: кому жить, кому нет. — Невольно Будимиров переводит взгляд на Колотыгина и, злясь на себя, слушает его: — Смерть одного из нас никак не разрешит наших противоречий, ибо речь идёт не о вас или обо мне, а о том, прогрессивно ли в историческом процессе ваше правление? Суд, способный вынести приговор: над вашей сегодняшней властью!

— Что же это за суд?!

Всеми силами Будимиров пытается возвести между собой и Магдалиной преграду, чтобы, наконец, сосредоточиться и понять то, о чём говорит Колотыгин: врёт он, что один, или не врёт, опасен ему со своими «записками» или нет?

— Всем нам, к сожалению, отпущено немного, и очень трудно судить об историческом моменте лицом к лицу с ним…

— Время, что ли, суд? Почему не отвечаешь, чей суд имеешь в виду?

— Высший! — улыбнулся Колотыгин. — Зачем призывать в судьи время, чтобы увидеть вещи, и сейчас видные невооружённым взглядом?

— Какие? — резко спросил Будимиров.

— Разве можно оправдать гибель миллионов какими бы то ни было высокими целями? — говорил Колотыгин без эмоций, а слова получались тяжёлые, били по темени, и темя заболело, как рана. — Очень жаль, что вы сами себя потеряли, и знать ничего не знаете о высшей истине, что не можете себя поставить на место тех, кого пытаете или превращаете в слепых рабов.

«Слепой вождь слепых», — говорила Магдалина. Ещё одно странное совпадение.

Колотыгин стоит на одной ноге. Видно, вторая болит, но он даже не морщится. И снова Будимиров отдаёт должное мужеству бунтовщика. Редко, но порой он щадит сильных людей, им поручает выполнение сложных и оперативных заданий.

— Сядьте, пожалуйста, — просит он, впервые называя своего подследственного на «вы».

Всего несколько дней назад, до болтовни этого парня и до встречи с Магдалиной, был уверен — вытянул страну из отсталости, и пожалел о том, что граф Гурский не может увидеть его преобразований. И вдруг понял: да для Гурского, как для Магдалины и этого парня, его новации вовсе не достижения. Почему-то они похожи — избитый, измождённый парень и холёный граф Гурский: не только взглядом, улыбчивостью и мягкостью, манерой разговаривать, но и отношением к жизни. И напрямую с Гурским и о. Петром связаны рассуждения парня о высшем суде, рассказ Магдалины о сеятеле!

Гурский любил разговаривать с ними, детьми, о Боге.

Григорий спросил, почему он, Будимиров, отменил Бога?

Разве Бог был в прошлой жизни Будимирова? Были скачки, бесконечная работа и жестокий отец, Бога не было. Кого ж отменять? И за все годы его правления Бог никак не проявил себя: не наказал, не поощрил! Выдумали люди от страха перед смертью! А он смерти не боится, встретит её, как подобает воину. Но при чём тут Бог? Разве кого-нибудь Бог спас от смерти? Даже графа с Адрианом не защитил, хотя те верили в Него!

Будимиров спорил со всеми сразу — и с Григорием, и с Магдалиной, и с Колотыгиным, подбирал аргумент за аргументом, пытаясь отогнать непрошеного гостя — Гурского, и не мог: видел улыбающегося графа. Его школу не закончил — отец считал: науки делают человека лодырем и болтуном, а чтобы молоть языком, вовсе не нужно столько лет просиживать портки! Сам отец состоял при общественных амбарах, куда ссыпалась часть урожая с графских полей, должен был выдавать всем поровну, а если возникали конфликты, ловко умел отбрить односельчан, не стесняясь в выражениях.

Чего это папаша вспомнился? И граф торчит перед глазами: «Я так хочу, чтобы ты учился! Разве тебе неинтересно? А может, тебя кто обидел? Давай я с тобой одним позанимаюсь».

Зачем граф загнал его в сопливое детство?

Нужно что-то ответить Колотыгину, а он не знает что. Проще всего разыграть перед Магдалиной привычный спектакль всепонимания и всепрощения, а потом — в расход! И нечего Магдалину посвящать в сугубо мужские дела!

Почему же двойная игра сегодня не получается?

Тишина — странная, словно сейчас произойдёт взрыв. Воздух — тугой.

Выручил Ярикин. Видимо, наконец, сообразил, глава государства не в себе, и, хорошо зная годами отработанные спектакли, заговорил елейным тоном:

— Конечно, можно подождать десяток лет и посмотреть, чья выйдет правда?

Будимиров кивнул и, пробиваясь сквозь преграду, образовавшуюся между ним и Колотыгиным, спросил:

— Ну, допустим, правы вы, каким-то чудом вам досталась власть, что вы сделаете прежде всего?

— Дам каждому возможность выбора, свободу, детям верну детство, да мало ли что?!

— И, знаете, чего добьётесь? — спросил насмешливо Будимиров. — Разгула преступности, беспредела мафии, пьянства, озверения, всё это сопутствует так называемой демократии. Народ не умеет быть свободным, он или разнузданная толпа или, если его направляет жёсткая рука, — организованная сила.

— Мы с вами одно и то же видим настолько по-разному и настолько на разных языках говорим, что, похоже, вы правы, не сумеем друг друга понять. — Колотыгин мельком взглянул на Магдалину. — Конечно, на первых порах проявиться могут и отрицательные явления, естественные в переходный период, но главная установка — человек — очень скоро всё расставит по своим местам. Может, и десяток лет…

— За этот десяток лет, — перебил его Ярикин, — вы со своей организацией много чего разрушите из того, что создали мы!

— Неизвестно, кто и что разрушает, — тихо сказал Колотыгин. — У каждого своя роль в истории. Вы губите страну, а нам в этот трагический период, может, свыше предначертано: сохранить живой душу нашего…

— Хватит! — не выдержал Будимиров игры. — По-моему, вы перешли все границы. Это я гублю страну?!

Магдалина встала и вышла из кабинета.

Будимиров любил сложные ситуации, любил находить выход из них. А сегодня — ни тропки в лабиринте, ни просвета. И не понять, что тут, в его цитадели, происходит?

Магдалина вовсе и не бежит от него, ничего не стоит догнать, а он едва ноги переставляет. Зовёт её, просит остановиться, но слова его тихи, она не может услышать их.

Нет ни государства, ни могущественного Ярикина, способного перемолоть любое непокорство, ничего и никого на свете нет, лишь эта невесомая невиданная птица, улетающая от него. Поймал было и не удержал!

Он сам показал ей этот потайной ход. И сейчас они с Магдалиной соединены в единое целое им, проложенным за кулисами праздничной помпезности его резиденции, они вдвоём и одни в целом мире.