Синдром Фауста - Джоэль Данн Страница 30

Я всегда испытывал к Розе самые искренние сыновние чувства. Но не понимать, что в судьбе Руди ее роль была неоднозначной, не мог. С одной стороны, вряд ли много нашлось бы вокруг таких восторженных и преданных матерей. С другой, сама ее восторженность и беспредельная доброта наложили на Руди калечащий отпечаток.

Она с раннего детства внушала Руди, что его ждет блестящая будущность. Карьера! Слава! Обожание! При этом как бы само собой подразумевалось, что, если есть талант, все остальное – вторично. В Бухаресте, в консерватории, ему и вправду прочили блестящую будущность. Он был единственным, кому уже в студенческие времена давали дирижировать. Хвалили. Несколько раз фотографии с восторженными рецензиями появлялись в газетах. Я не сомневаюсь: останься он в Румынии, заматерел бы и получил чины и почет. Эмиграция в Америку с беспощадной решительностью перемешала карты.

Но Роза всю свою жизнь рвалась за железный занавес. Люто ненавидя серость и ханжескую мораль коммунистических пуритан, она до конца своей жизни оставалась ярой монархисткой.

– Нет грязнее развратников, – говорила она Руди, – чем монахи под красным знаменем.

И много лет подряд не прекращала попыток найти сбежавшую еще до войны за океан кузину. Но разыскала ее Роза только в конце пятидесятых. А там уже сыграла роль еврейская солидарность. Какому-то старичку вдовцу заплатили и послали туристом в Бухарест. Тот зарегистрировал свой брак с Розой в посольстве, а еще через полгода она с Руди появилась в Лос-Анджелесе.

Познакомились мы с ним в «Макдоналдсе». Я тогда – только три месяца после бегства из Йоханнесбурга – мыл там посуду. Руди стоял за стойкой: передавал заказы и получал деньги. Уже через месяц, подружившись, мы вдвоем сняли маленькую съемную квартирку. Так было дешевле и веселее. Роза, чтобы эмиграционная служба не обвинила ее в фиктивном браке, жила у своего старичка.

Вскоре Руди устроился тапером в ночной клуб. Зарабатывал он там, кстати говоря, совсем неплохо. Мы договорились так: сначала я сдаю американские экзамены, чтобы получить разрешение работать в Америке врачом. Он в это время продолжает играть в своем клубе. А когда я получу заветный документ, наступит его очередь. Он будет шататься по оркестрам и аудициям, а я – его содержать. Мы были молоды и ничего о предстоящих трудностях знать не хотели.

Когда я впервые увидел Розу, ей уже стукнуло сорок семь. Мы пришли к ней на обед с Руди. Роза была ослепительна. Все в ней играло, искрилось, переливалось. Не только внешность – темперамент, жизнелюбие, оптимизм. Взгляду нее был темный, бездна, с шальными искринками. Губы – чуть приоткрыты в улыбке. Движения – гибкие, молодые.

К Руди она относилась как к иконе. Была преданна и добра и вселяла оптимизм. А меня приняла в своем доме как сына. Когда мы приходили, она не только кормила нас, но еще давала с собой еду и оставляла стирать наши шмотки. Ее старичок – фиктивный муж вечно кочевал из больницы в больницу.

Хотя мы были друзьями, в свое политическое прошлое я Руди не посвящал. Не потому что не верил – не хотел впутывать. Слишком уж непросто складывалось все в моей жизни. Вначале мне повезло, и по окончании школы я был принят на медицинский факультет в Париже. Даже получил стипендию: французы ведь любят щеголять своим либерализмом. Но вскоре связался с южноафриканским подпольем и стал активно участвовать в борьбе против апартеида. Этого мне показалось мало – стал связным между черным подпольем дома и эмиграцией и даже вступил в компартию. Однажды, уже без пяти минут врач, я познакомился с довольно хорошенькой студенткой, дочерью одного из племенных вождей. И хотя был из бедной семьи, она настояла на том, чтобы мы поженились.

Узнав, кто я на самом деле, мой тесть долго не думал. Хотя дочь его была беременна, он стукнул на меня в охранку. И я загремел. Правда, всего на полгода. Не будь я осторожен и найди они у меня тогда то, что искали, я бы не вышел и через пятнадцать, а может – через двадцать лет. Меня вынуждены были выпустить, и я навострил лыжи в Америку.

Так уж получилось, что вся моя политическая энергия осталась невыплеснутой. Поэтому, очутившись в Лос-Анджелесе, я стал разыскивать своих единомышленников. Но в Америке коммунисты, наученные эпохой маккартизма, [11]не рыпались. И я сошелся с черными радикалами. Ведь они, так же как в свое время и мы в Южной Африке, боролись против расовой дискриминации. Слишком сильным было во мне стремление непременно самому участвовать в борьбе. Если хотите – внести свою лепту в революцию.

К тому времени одни из черных радикалов в знак протеста против апартеида в Америке перешли в мусульманство. А другие собирались стать на путь вооруженного бунта. Вот к ним-то меня и потянуло: их борьба за гражданские права была в моих глазах совершенно справедливой.

Все стало с ног на голову, когда они пристрелили полицейского. Кстати, отпетого расиста и патологического садиста. По своим убеждениям я был коммунистом, а не террористом. И хотя об их намерениях знал, доносить на них не собирался.

– Пойдешь с нами? – спросили меня.

Я покачал головой и наотрез отказался. Мне казалось, на меня махнули рукой. Никто меня не разыскивал. Никто со мной не связывался. А через несколько недель меня арестовали агенты ФБР. Двое из подследственных показали, что я знал о предстоящем убийстве. Мало того – якобы принимал в нем участие.

Меня спасла Роза. Сказала, что ночь, когда произошло убийство, я провел у нее. Ей на руку сыграло и то обстоятельство, что старичок – фиктивный муж опять слег в больницу. Их обоих – Розу и Руди – буквально затаскали в полиции. Орали, угрожали, запугивали. Говорили, что, раз она трахается с молодым любовником, значит, брак у нее и не брак вовсе, а грязная сделка. Что вышвырнут из Америки и посадят. Но Роза упрямо твердила свое. В конце концов, на них обоих махнули рукой.

Когда меня выпустили, Роза взяла с меня клятву, что никогда и ни при каких обстоятельствах я больше не стану вмешиваться в политику. Но взгляды свои я изменил вовсе не из-за Розы. Конечно, я понимал, что революцию в стерильных перчатках не сделаешь. Но инстинкт и разум подсказывали мне, что никакая цель не может оправдать средства для ее достижения. Нельзя одной кровью смывать другую. Их потоки сливаются вместе в целый океан. Только подумать, во что бы превратилась жизнь, приди люди, которые меня окружали, к власти, – захочется повеситься на первой же осине.

«Ты – врач! – сказал я себе. – Твоя обязанность – лечить язвы отдельного человека, а не всего общества в целом». Впоследствии эта мысль обрела философскую окраску: мир не переделаешь! Насилие способно порождать только насилие. А потому борьба должна быть открытой, легальной, а не вооруженной. В конце концов, побеждают идеи, а не оружие. О прошлом своем я не жалел, но будущее решил строить иначе. Как лекарь, а не как революционер…