Тень фараона - Сантьяго Мората Страница 31

Среди живых богов.

И я имел о них свое мнение. Я знал их очень хорошо, и их человеческие слабости, и скудость божественных сил, коими они обладали, – если вообще обладали.

Именно это заставляло меня усомниться в самом существовании богов, древних и новых.

Даже дворцовые слуги не смели приближаться к тесному кругу семейства фараона, а я наслаждался этой привилегией и страдал из‑за нее. Она делала меня особенным, не таким, как сотни верующих, которые проходили передо мной, строго соблюдая очередь.

Непомерность открывшейся мне тайны потрясла меня. Я разделял это знание с верховным жрецом, и то, что было таким простым, понятным даже ребенку, оказалось настолько опасным и невероятным, что стало страшно.

Очень страшно.

Я вспомнил легенду о тайном имени Ра, легенду, по которой Исида создала змею, укусившую Ра, а потом убедила его, что спасти может только произнесение вслух его имени; так и случилось, но при этом Исида узнала источник его силы, и с этих пор Ра пришлось разделять свою мощь с богиней.

И что случилось с этими древними богами, способными вызвать такую любовь у тысяч людей, готовых двигать каменные плиты, бросая вызов воображению, пытающемуся постичь, как их передвигали и поднимали по песчаным откосам? И эти боги в то же время были плодом махинаций жрецов? Я не мог в это поверить.

Больше всего меня потрясла ступенчатая пирамида Саккары, та, которую зодчий Имхотеп построил для фараона Джосера. Нет! Этот ученый, почитаемый словно бог, этот первый визирь, архитектор, верховный жрец, врачеватель божьей милостью, государственный деятель, писатель, художник и не только, который заслуживал быть фараоном и руководствовался священными принципами Маат, не мог достичь такого величия духа, обладая простой человеческой душой. Нет! Знание магических свойств великих пирамид не могло быть ни случайным, ни подвластным человеку. Архитектурное искусство, вознесшее Египет на вершины культуры, создавшее храмы, которые повергают в смятение наши ничтожные души, неслучайно. А сейчас, если эти боги так сильны, почему бы им не воздвигнуть такие колоссальные сооружения, как эти, вместо наших постыдных захоронений в Долине мертвых в Фивах, в этих норах в форме пирамид, проделанных в горах? Сопоставление и драматичное, и разъясняющее. Огромная работа, результатом которой стали эти проходы в горе, заканчивающиеся залами, куда поместили мертвых во всем их великолепии, не шла ни в какое сравнение с перемещением одной-единственной каменной плиты из каменоломни на высоту какой-либо из этих пирамид.

Древние боги в какой-то момент передали свою мощь своим жрецам. Может быть, они самоустранились из‑за непростительного греха высокомерия, которое приписывается богам.

Возможно, жрецы по-прежнему обладают некими тайнами, скажем, умением восстанавливать энергию, необходимую для защиты страны, которую они передавали фараону, заключив с ним договор. Поэтому роль фараона в религии была все более значимой, вплоть до того, что он оказывался на той же высоте, что и боги. Это очень большой грех, в том числе и для фараона, но в глазах людей последний должен был обладать религиозной властью не меньшей, чем у бога, если настоящие боги повернулись ко всем спиной.

Возможно, миссия жрецов вначале была логичной и разумной, а потом их одолели мирские страсти и они стали заниматься политикой и обогащаться.

Что происходит и по сей день.

Разве мог почтенный Эйе привести в порядок сплетенную столькими поколениями сеть? Требовалось нечто большее, чем законное стремление фараона заменить теократию поклонением одному богу – доброму, кроткому, дарящему свет и сердечному, как само солнце, и заставить народ забыть о древних богах. Я понимал, что Эхнатон знал это, но его решение было не более чем заменой одной проблемы другой, одного фарса другим.

А что сейчас? Что произошло в результате его смерти? Что из того, что новый город был построен на другом берегу Нила? Из суда Осириса? Из прихода света? Что станет с нашими Ба?

Я не мог больше думать, потому что дрожал от страха, несмотря на жару.

Мне пришло в голову, что, возможно, сокровища, спрятанные в этих пирамидах, могли бы помочь мне проникнуть в эту тайну. Возможно, я мог бы подкупить стражников, однако, обуреваемый сомнениями, я не осмелился бы сломать священные печати, хотя только защищал бы неприкосновенность и покой души. Я уверен, что мой отец, знай он об этих сокровищах, мог бы мне помочь, хотя с его общеизвестным скептицизмом ко всему, что касалось религии, он наверняка пришел бы к такому же выводу, что и я.

В этом городе мне открылся совершенно иной мир. Я не мог не сравнивать аккуратные, ухоженные улицы, светлый облик города Атона с этими узкими замысловатыми закоулочками, со странными хижинами, с улицами, настолько забитыми народом, что едва можно было пройти. Я чувствовал изнеможение, потел и сжимал свой узелок так крепко, словно в нем была заключена моя жизнь.

Я решил не терять больше ни минуты в этом растленном городе и сел на первый же отходящий от пристани корабль, который, миновав красивейшие места дельты, вышел в открытое море.

Никогда в жизни я не испытывал такого страха и не чувствовал себя настолько больным. Хотя и не веря, я возносил молитвы всем известным мне богам, и добрым, и Темным, когда между приступами головокружения и тошноты мне казалось, что море несет корабль по собственной прихоти. Я вспомнил, как мы с Тутом играли, бросив в воду два листочка и пытаясь угадать, куда они поплывут, заключая пари относительно их участи.

Я вспомнил, как меня зачаровывали поездки на корабле по Нилу, как мне казалось, что сам Атон покачивает маленький корабль, на котором душа моя отдыхала так, как нигде больше. Я подумал, что уже не смогу вспоминать об этом с таким восторгом из‑за теперешних жутких ощущений.

И я возблагодарил богов за безмятежное спокойствие Священной реки и поклялся, что никогда больше не стану рисковать жизнью на каком-либо из этих никудышных суденышек, которые скрипят, словно готовы развалиться в любой момент.

И потерял счет времени.

Но однажды качка прекратилась или, по крайней мере, мне так сказали, потому что у меня в голове она продолжалась в течение еще нескольких дней на суше. Меня в самом недостойном виде снесли с корабля и положили, я лежал, пока не смог принять вертикальное положение, потому что сама земля продолжала качаться наподобие бурного моря, и я подумал, что, если это не происки злонамеренных богов, значит, в жизни вообще ничто не имеет смысла.

Везде были солдаты, и меня повезли туда, где мой отец сооружал крепость. Не предвиделось возможности ни помыться, ни выспаться на хорошей постели. Но из‑за усталости мое разочарование было не таким острым, ведь нельзя было чувствовать себя хуже, чем в этой боевой колеснице. Она подпрыгивала и раскачивалась так, что у меня внутри все тряслось, а воин, сидевший рядом, казалось, вознамерился загнать лошадей, ожесточенно стегая их. Я настолько устал, что, когда оказался в крепости и обнаружил, что там властвуют дисциплина и пыль, то не сумел даже выразить своего неудовольствия. Я только несказанно обрадовался тому, что повозка и я перестали подпрыгивать.