Тень фараона - Сантьяго Мората Страница 32

Меня тут же провели к отцу. Увидев меня, он улыбнулся:

– Вижу, что путешествие не пришлось тебе по вкусу.

– Я остался жив, и сейчас мне этого достаточно. Если удастся отдохнуть, возможно, завтра я смогу шевелиться и буду готов встретить свою судьбу.

Хоремхеб рассмеялся.

– Посмотрим, как ты будешь шевелиться! С этого момента ты просто еще один солдат. Не корчи такую мину. Я сам веду себя как солдат. Это единственный способ добиться уважения. Если бы я жил, как во дворце, и позволял себе вольности, то через несколько дней меня бы нашли в канале, проткнутого мечом, чтобы я так и оставался при своем богатстве. Здешних людей нельзя считать товарищами по оружию в полном смысле, но надо радоваться и тому, что у нас есть. В большинстве своем это преступники, которым наказание заменили воинской службой. И в сражении они не станут повиноваться тебе, если ты не один из них… Но слушай внимательно: как я тебе сказал, большинство из них сброд, убийцы, злодеи, в общем, преступники в большей или меньшей степени, однако, если ты завоюешь их, они умрут за тебя в битве. Не забывай об этом.

– Постараюсь. Но, если я не отдохну, солнце для меня завтра не встанет.

– Скажи мне только одно: ты приехал по своей воле?

Я подумал над ответом, но, зная отца, ответить было непросто. В конце концов я решил, что мне терять нечего.

– По собственной воле и потому, что Нефертити отдалила меня.

Хоремхеб, явно довольный, рассмеялся, прежде чем подшутить надо мной.

– Ты прирожденный политик. Что ты ей сказал?

– Что следует заключить сделку со жрецами.

Отец пожал плечами, продолжая смеяться.

– Хорошо. Теперь ты знаешь, почему придворные, которые долго удерживаются при дворе, так льстивы. Иди спи. Тебе это необходимо.

Меня отвели в комнату, набитую галдящими солдатами. Я нашел свободное место на полу, где уместилась моя циновка, и мгновенно уснул.

На рассвете меня разбудили, и я сначала подумал, что опоздал на церемонию приветствия Атона, но, открыв глаза, увидел людей, смотревших на меня с презрением, и подумал, что мне, возможно, больше не придется молиться Атону в дворцовом саду.

После легкой трапезы меня отвели на площадку, где проводились тренировки. Дали короткую дубинку, а напротив поставили настоящего зверя – самого большого человека, какого я когда-либо видел. Все расположились вокруг нас, чтобы насладиться зрелищем, и я думал только о том, чтобы выглядеть как можно менее недостойно. Мои прошлые тренировки позволяли мне по меньшей мере пытаться отразить удары этого дикаря, который наслаждался происходящим больше, чем если бы на моем месте оказалась юная красавица.

Поскольку и до тренировки у меня болели все мышцы, еще не восстановившиеся после тягот путешествия, после достаточного количества ударов (в основном их получал я) я был скорее мертв, чем жив, даже несмотря на то, что этот дикарь бил не изо всех сил и делал перерывы между ударами, чтобы я не сдох. Мне едва не захотелось снова очутиться в открытом море, но хотя этот великан молотил меня дубинкой, уничтожить моего достоинства он не мог. Я не собирался просить, чтобы он перестал бить меня, а ждал, пока он устанет. Я много чего нахлебался с Тутом и не собирался давать солдатам повод смеяться надо мной.

Я не сумел нанести ни одного стоящего ответного удара, несмотря на то, что не прекращал таких попыток, хотя и понимал, что с каждым его ударом сдаю позицию, которую до этого занимал.

Он закончил схватку, только когда я еле мог поднять руку и уже раза два меня вырвало. Изо рта у меня шла пена, как у загнанного коня.

Я ничего не сказал, а когда уходил, толпа солдат, жаждавших развлечения, расступилась. Я мог только вернуться на свою циновку. Выпил немного воды и упал на землю, раздумывая, не зароют ли меня в нее завтра.

Через несколько часов меня снова разбудили. Мне пришлось пойти с тем же великаном, с которым я до сих пор не обменялся ни словом. Он посадил меня в боевую колесницу, запряженную одним конем, дал мне в руки вожжи и, улыбаясь, хлестнул коня, который понесся галопом.

Я потерял равновесие и свалился бы на землю, если бы мои руки не оказались опутаны вожжами, так что я буквально повис в воздухе. Удивительно, но конь остановился, когда ноги мои уже волочились по земле.

Я так обрадовался, что заговорил с ним, словно он был лучшим моим другом. Я устроился в колеснице, как это делают солдаты, и, слегка тряхнув вожжами, направил коня вперед. К горлу подкатывала тошнота, это походило на приступ морской болезни, которая вернулась при движении, а толчки колесницы, ехавшей по камням, отдавались болью в местах недавно полученных ударов, так что я рад был одиночеству. Во всяком случае, мне не казалось, что надо мной смеются. Мне хотелось плакать, но нужно было сосредоточиться и управлять колесницей, стараясь избегать самых больших камней.

Понадобилось больше часа, чтобы конь начал повиноваться моим приказам, и уже под вечер, покрытый пылью, с ободранными до мяса о кожаные вожжи руками, я остановил колесницу рядом с великаном-нубийцем, а тот развернулся и ушел.

Мне дали воды, достаточно, чтобы можно было омыть раны. Я заставил себя немного поесть, хотя мне не хотелось, но если бы я не восстановил силы, то истаял бы, как свеча. Потом я снова отправился спать.

Перед тем как заснуть, я возблагодарил бога, покровительствующего мне, кем бы он ни был, за усталость, с какой свалился на циновку, за то, что почти не вспоминал Нефертити.

Я мог быть доволен собой, сохранив достоинство, тем более что царица считала, что я вернусь, поджав хвост, но я, напротив, ощущал бесконечную печаль. Воспоминание о ее прекрасном лице помогало мне засыпать счастливым каждую ночь, но оно придавало горечь этой ночи. И только усталость могла справиться с воспоминанием о ней и обращенном ко мне упреке.

Несколько дней прошло в тренировках, если так можно назвать непрекращающиеся истязания. Я так и не обменялся ни единым словом с этим здоровенным темнокожим детиной с выпяченными губами. Гордость заставляла меня выдерживать долгие тренировки и терпеть удары без жалоб и стонов. Когда слезы ярости выступали у меня на глазах, я думал только о том, что это заслуженное наказание за мою неповоротливость в схватке, и вскидывал голову со стоящими в глазах слезами, стискивал зубы и снова бросался в атаку.

Я не знал, известно ли этому нубийцу и остальным, что я сын нашего военачальника, но ни мой отец, ни я сам не считали возможным пользоваться привилегиями, и моя непомерная гордость служила мне лучшим оружием, без нее я бы не продержался.

Когда однажды ночью меня разбудили, я ничего не мог разглядеть в полной темноте. Я стал сопротивляться, решив, что меня собираются ограбить, но мне объявили, что я должен идти в караул. Я совсем не отдохнул, но беспрекословно поднялся, взял оружие (настоящее), и меня отвели на пост.