Охота на последнего дикого мужчину - Анхела Валвей Страница 37

Сестра соглашается с рассеянным и усталым видом, думая о чем-то своем, возможно, о неверном муже. Или о своих двух детях, которых теперь ей придется растить и учить в одиночку. Она хватает мою сумку, вешает на плечо вместе со своей и поднимает руку, увидев, что из-за угла появилось такси.

– Наверное, вы к нам? – спрашивает она водителя, потом открывает заднюю дверцу машины и устраивается внутри. – До завтра. И следи за Бели, чтобы она не напилась: она уже заказала два пива, а раньше этого не делала.

– Ладно, до завтра. Постарайся отдохнуть. – Я закрываю дверцу и машу рукой. – Не потеряй мою сумку.

– Перестань, разве я когда-нибудь что-нибудь теряла?

У меня отлегло от сердца.

Я возвращаюсь к остальным, но ко мне приближается Антонио и опять отводит меня в наш уголок, заставляет сесть на деревянный настил, и продолжает свой монолог тихим и хриплым голосом, как будто не было никакой паузы в нашей беседе.

Я чувствую себя немного спокойнее, переложив чек в безопасное место, но присутствие Антонио по-прежнему вызывает спазмы в моем животе. У него длинные, волнистые волосы до плеч, рост примерно сто восемьдесят сантиметров. Он широк в плечах, у него натренированные мускулы, а тело такое упругое, что его брюки в районе промежности сильно потерты, поэтому материал стал прозрачен, как папиросная бумага. Иногда я искоса поглядываю на это место, боясь, что слабая ткань разорвется и вот-вот покажется одно из его яиц, весьма заинтересованных в нашем разговоре.

Бабушка говорит, что моя мать никогда в жизни не остановилась, чтобы подумать, поскольку у нее на это не было времени, она всегда ходила с животом, и если бы задумалась, сразу бы разрыдалась. В отличие от моей матери, я всегда останавливаюсь, чтобы поразмышлять и проанализировать все, что приходит на ум, даже если это происходит не в самый подходящий момент и надо торопиться. Сейчас, например, я стараюсь представить, какой должна быть женщина, способная ударить цыгана ростом сто восемьдесят сантиметров, вооруженного ножом с двойным лезвием и очень нервного. Мне кажется, что Лолес – великая женщина. Я ее помню по похоронам. Тогда вся родня явилась в похоронное бюро дона Хуана Мануэля, завывая, как души, которых не желает забирать к себе даже дьявол. У нее был свирепый взгляд, выпуклые глаза, которые не останавливались ни на одном предмете больше чем на секунду, и руки, похожие на две испанские гитары. Она на десять сантиметров выше своего мужа, а волосы, подколотые на затылке черными заколками, похоже, были слишком стянуты и сдерживали ее, как ошейник. Она так рыдала, что, казалось, у нее в каждом глазу по ведру талой воды.

Я украдкой поглядываю на Антонио и говорю себе, что, вероятно, они были потрясающей парой, хотя сами того не осознавали.

Он мне рассказывает во всех деталях о своем неудачном браке с Лолес, о работе в театре фламенко в окрестностях Бенидорма, о старых проблемах с выпивкой (которые, кстати, могут у него возникнуть вновь, судя по тому, с каким удовольствием он допивает пятый стакан виски), о надежде прославиться в качестве певца, взяв псевдоним Безумный Кот, и таким образом отвоевать себе место у богов фламенко. Он питает слабость к журналу «Космополитен», который лучше других освещает вопросы секса. Потом он прибавляет, что такая шикарная девушка, как я, должна отправить его брата Амадора подальше, потому что у того больше подружек, чем дней в году.

– Но ведь сейчас, насколько я знаю, он встречается только со мной. – Я удивленно смотрю на него, и мне вдруг начинает казаться, что он мой единственный друг. – Ведь так?

– Конечно нет, не валяй дурака. – Он продолжает курить и закрывает глаза, глотая дым. – Ну-ка, попробуй это, затянись.

– Нет, спасибо…

– Твою мать, ты туда же, тоже ломаешься. Не будь такой же злой и суровой, как Лолес. Попробуй, что тут такого…

– Нет, у меня болит голова.

Антонио улыбается, как будто я только что назвала болезнь, от которой у него есть подходящее лекарство.

– Попробуй, я положил туда немного аспирина, – шутит он.

Я хватаю самокрутку дрожащей рукой, сжимаю между пальцами обслюнявленный кончик и нехотя подношу к губам. Я притворяюсь, что курю, но на самом деле лишь разгоняю дым, чтобы он окутывал мою голову и Антонио не понял, что я его не вдыхаю. Темнота играет мне на руку, и курево, которое производит его мать, не кажется таким противным.

– Ты должна праздновать, ведь у тебя возраст Христа.

– Возраст Христа? – Я смотрю на него с возмущением. – Но мне исполнилось только двадцать шесть лет!

– Да, верно, во-возраст Христа, когда ему было двадцать шесть лет. – Он берет сигарету пальцами с потрескавшейся кожей. – Только подумать, к моему возрасту Христос был уже три года мертвым. Черт возьми, как представлю, аж дурно.

– Объясни, какие такие подружки есть у твоего брата? – спрашиваю я его жалобным голосом.

Я поворачиваю голову к группе, собравшейся у пластмассового стола недалеко от стойки бара. Амадор уже поднялся на ноги и теперь чувственно покачивается в ритме регги. Он приближается к Бренди и делает жест, приглашая ее на танец, но моя сестра отрицательно качает головой. Тогда Амадор направляется к креслу, где отдыхает внушительный зад Колифлор. Неуклюжая корова принимает приглашение, сразу вскакивает с места и отдается во власть его движений. Презренная предательница и лгунья, если бы я могла, я бы прикончила на месте свою старую подругу. Она, конечно, старая, но я не уверена, что подруга.

– Этой ночью он был с девицей в золотом парике. У нее все было золотое, даже зубы. Буфера, ка-каких я еще не видел, а ее грудями можно подмести пляж, – шепчет Антонио. – Так что тебе лучше уйти и не возвращаться, потому что у вас все закончится.

– Хочешь сказать, что Амадор меня обманывает? – Я потрясена, хотя не происходит ничего такого, о чем бы я никогда не слышала.

– Нет, не обманывает, совсем нет. Просто изменяет.

– Но я считала… что мы с ним… считала, что, возможно…

– Считала, что поженитесь?

– Спрашиваешь, хотела ли я выйти за него? – спрашиваю я. Теперь у меня такое же поганое настроение, как у Антонио и Гадор.

– Да, я об этом, черт возьми, но-но лучше успокойся!

Я замечаю, что по моим щекам струятся слезы, они текут медленно, как будто исследуют мою кожу. Мне кажется, мое лицо – это запутанный лабиринт, который нужно пройти осторожно.

– Твой брат настоящий сукин сын, Антонио.

– Конечно, он начал трахаться, когда был еще ребенком. – Он смотрит на меня, его глаза налиты кровью, и мне хочется сменить тему и желательно место под луной.

– Извини меня, я хочу с ним переговорить.

– Говорить, говорить… – повторяет Антонио, качая головой и становясь менее болтливым, по мере того как процент алкоголя в его крови увеличивается. – Понимаешь, никто не мог его удержать. Как только он впервые залез под юбку. Говорить, говорить… бла-бла-бла! Для чего болтать? Даже дерьмо важнее разговоров.