Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Ольга Эрлер Страница 38

— О, сам Креон учил тебя? Это хороший врачеватель, знаю его, как же не знать, — и Филипп аркананец с уважением кивнул Таис.

Александр и Гефестион только переглядывались. Когда Филипп ушел, Александр с хитрой улыбкой подвел итог: «Теперь ты Филиппу — лучшая подруга, ты сразила его наповал».

Гефестион по-хозяйски развесил по местам оружие Александра, шлем с рогами из страусиных перьев и усыпанным драгоценными камнями щитком.

— Что ты носишь этот шлем, он такой тяжелый?

— Он… шо… ше… ща… — отозвался Александр.

— Чего?

— Он хорошо шею защищает, — внятно повторил Александр, и они расхохотались, пока Александр не схватился за кровоточащую рану.

Роскошный плащ работы Геликона — подарок родосцев, был запачкан кровью, и Гефестион отдал его в чистку. Он деликатно высказал недовольство неразумным поведением Александра: «Теперь будет тебе время книжки читать. Ты же только вчера жаловался, что некогда. Вот теперь начитаешься. Все тебя, „шершавый“, тянет под стрелы…» Александр следил за ним глазами, полными обожания. Его щеки, бывшие полчаса назад такими бескровными, раскраснелись, то ли от лекарства, то ли от поднимавшегося жара.

— Хорошая идея про книжки, — подхватил Александр, — Таис нам почитает, а ты иди ко мне и не волнуйся, ничего страшного не случилось.

Александр поймал Гефестиона за руку и потянул к себе. Тот примостился рядом на кровати, и Таис читала им вслух, положив ноги на стул, время от времени отрывая глаза и глядя на их лица. Такими разными они казались ей и одновременно похожими: разными по масти, похожими по чертам. Кроме того, от долгого и близкого общения они переняли друг у друга многое в облике и манерах. Светлые кудри Александра контрастировали с темными гладкими волосами Гефестиона. Зато носы отличались лишь в деталях. Многоцветные как опалы, но по большей части синие глаза Александра были того же типично македонского миндалевидного разреза, как и карие глаза Гефестиона. Оба были хороши, спору нет. «Калой и кагатой» — прекрасные и благородные.

Таис начала с Гиппонакта, но его ямбы показались ей слишком мрачными, и она перешла на Симонида Аморгского. Его знаменитое стихотворение о типах женщин всегда вызывало в Таис внутренний протест, но сейчас показалось жутко смешным. Ей приходилось постоянно прерываться, чтобы просмеяться.

Различно женщин нрав сложил вначале Зевс

Одну из хрюшки он щетинистой слепил, —

Все в доме у такой валяется в грязи,

Разбросано кругом, — что где, не разберешь.

Сама ж — немытая, в замасленном плаще.

В навозе дни сидит, нагуливая жир.

Иной передала собака верткий нрав.

Проныра — ей бы все разведать, разузнать,

Повсюду нос сует, снует по всем углам,

Знай лает, хоть кругом не видно ни души…

Иную сотворил из обезьяны Зевс;

Вот худшее из зол, что дал он в дар мужам…

Лицом уродлива. Подобная жена

Идет по городу — посмешище для всех.

Иной дал нрав осел, облезлый от плетей;

Под брань из-под кнута, с большим трудом она

Берется за дела — кой-как исполнить долг.

А к ложу похоти — неистовый порыв,

Хоть мужу своему мерзка до тошноты…

От смеха болели ребра. Видимо, слишком перенервничав за этот день, Таис невольно хотелось испытать противоположные эмоции, — отсюда ее неудержная веселость. Александр же и Гефестион смеялись, потому что было смешно, а посмеяться над недостатками других, особенно женщин, всегда приятно.

Потом Таис стала читать привезенную Геро новую комедию Менандра. Разрыв с Таис, конечно, отразился на его лирике, окрасив ее в трагичные тона. Он мало их публиковал, и правильно делал. То, что он взялся за комедии — психологически точные, занятные и веселые, — очень радовало Таис. Может, это было его призвание, и он нашел свою дорогу? Ей хотелось надеяться, что ее бывший друг преодолел разлад в своей душе.

Неожиданно Таис прервала чтение и заторопилась домой, объясняя это тем, что Александру нужен покой, и хватит на сегодня одного лекарства — смеха, пришло время другому — сну.

Она еле добежала до дома, сдерживая непонятные слезы. Хотя, почему непонятные? Сказались волнения дня, страх за Александра, который надо было скрывать, может быть, ревность (?) видеть Александра и Гефестиона вдвоем, чувствовать их явное единство и родство, может быть, мысли о Менандре и о связанной с ним ушедшей юности, чувство проходимости, зыбкости и нестабильности жизни.

Великие боги, стрела от катапульты пробила щит, панцирь и его грудь! А если бы легкое, а если бы сердце?! А где уверенность, что этого не произойдет в следующий раз?!

Сейчас ее на свете держит Александр. Он — содержание, смысл и причина ее жизни. Почему так, не знает никто, но это так. Она ухватилась за него, как утопающий, обезумев, хватается за своего спасителя. А так нельзя! Александр, везде Александр, а где она? Кто она, какая она? Что у нее свое? А что, если с ним… что-то случится или он ее разлюбит, что одно и то же? Ни в чем нельзя быть уверенной в этой жизни.

Хотя, нечто, явно или тайно, существует всегда — одиночество. Дается человеку в нагрузку к жизни. Его-то так резко почувствовала Таис сейчас. Страшное одиночество. Единственное истинное, не иллюзорное, не внушенное. Она думала, что избавилась от него навсегда. И вот… Все показались ей какими-то фигурами, театральными персонажами, нарисованными картинками. Она сама, Геро, Птолемей, Леонид, даже Александр. Даже он! Это видение привело ее в ужас. Даже он!

Ей хотелось побежать к ним, обнять, ощупать, удостовериться, что они часть ее жизни, именно такие, какими она их видит, достойные, прекрасные, умные, любящие, близкие.

«Ты мне так близок!» — ведь с этой мыслью она жила последние месяцы, похожие на сбывшуюся несбыточную мечту. Именно это был лейтмотив ее напряженной, на пике всех чувств, счастливой жизни. Что же случилось? Почему она усомнилась в том, что они «так близки»? Почему и откуда вернулась страшная мысль — «я одинока». Она не должна была возникнуть даже на мгновение! Усомниться в нем, в его любви?

Таис решила, что надо срочно прервать поток этих глупых и опасных мыслей любым, самым примитивным способом, например, как-то изменив свое положение в пространстве. Она накинула химатион и вышла из шатра на воздух. Прохладный ветер быстро осушил ее ненужные слезы и сдул с нее неуместную, ничем не оправданную дурь. Ее мысли снова вернулись в привычное русло — к нему. С болью, трепетом и нежностью в душе она думала о том, какой он безрассудный, как рискует! Как страшно за него! Как его защитить? Она устыдилась своего эгоизма и теперь уже необъяснимых мыслей о каком-то одиночестве в тот момент, когда Александру больно и плохо, и самое время побеспокоиться о нем и подумать, не одиноко ли ему и не нуждается ли он в душевном участии и тепле.

Кстати, почему Гефестион называет его «шершавый»?