Жена ловеласа - Энн Маршалл Цвек Страница 39

Американцы, обитатели пригородов, были, по мнению Мэгги, помешаны на комфорте; они постоянно ходили в одежде, которая ассоциировалась у нее исключительно со спортзалом или стадионом, и всюду таскали с собой воду или сок в бутылках с пластмассовыми «сосками». Это были дружелюбные, непосредственные, по-детски наивные люди, при знакомстве они часто с неподдельным изумлением спрашивали у нее: «Откуда вы?» Им была свойственна милая, обезоруживающая доверчивость. Иногда Мэгги казалось — представься она родственницей Санта-Клауса и его оленей, ей бы, пожалуй, поверили. На улице, в магазинах все улыбались ей. «Всего доброго», — весело говорила она с ответной улыбкой и даже налепила на бампер своей «мазды» наклейку с надписью «Улыбайся!».

Однажды Мэгги зашла в гости к Делии и увидела подругу в халате, с растрепанными волосами, прилипшими ко лбу, и с опухшими от слез глазами. Мальчики, угрюмо ссутулившись, сидели перед телевизором и смотрели мультик про дятла Вуди.

— Что случилось? — спросила Мэгги, пройдя на кухню.

— Дэн… Я узнала, что он изменяет мне.

Когда Делия вешала в шкаф брюки мужа, из кармана выпала записка. Она хотела ее выбросить, но потом решила проверить — вдруг что-то важное — и положила в собственный карман. Мэгги развернула протянутую ей мятую страничку из записной книжки. «Приходи сегодня в четыре. Я буду одна. Хелен». Мэгги нервно вертела бумажку в руках, ее сердце бешено колотилось.

— Но это ведь еще не является неопровержимым доказательством, — усомнилась она.

— Я говорила с мужем, когда он пришел домой, — сказала Делия. — Начала с шуток — мол, конечно, это все ерунда, все, наверное, не так, как может показаться… А он вдруг стал таким серьезным и признался, что давно хотел сказать мне, но не решался…

— Что сказать?

— Что влюблен в женщину с работы и хочет развода. Мэгги тяжело опустилась на стул.

— О Боже, Делия…

От всего сердца сопереживая подруге, она все же в глубине души испытывала некоторое облегчение — уж с ней-то такого случиться никак не может… Отогнав от себя крамольную мысль, она стала готовить для Делии кофе, повторяя какие-то банальности. Может, он еще передумает. Может, это просто мимолетное увлечение. Конечно же, он вернется. У них ведь дети. Он не сможет просто так от нее отказаться. Прекрасно понимая, что все он сможет, Делия смяла в руках бумажный носовой платок, разорвала его на мелкие части, а потом вытерла нос тыльной стороной ладони. Они пили кофе, Делия рыдала, пока не настало время возвращения Дэна. Мэгги тихо ускользнула, оставляя супругов выяснять отношения наедине.

На следующий день Делия уехала к матери вместе с детьми. Мэгги последний раз погладила ершистые головки мальчиков и помахала им на прощание с тротуара от дома Делии. Потом перед бывшим домом соседей выросла высокая трава, а на краю лужайки появилась табличка «Продается». Оставленные на крыльце музыкальные колокольчики печально звенели при дуновении ветра. В этот раз на Рождество не было оленей со светящейся сбруей и отблески огоньков не плясали на потолке. Уютно устроившись на кровати, справа от Джереми, Мэгги прижималась к нему, уверенная в том, что перипетии подобного рода никогда не возмутят спокойствие их маленького мирка.

В дневнике Джереми не было упоминания о личной драме соседей, к которой он, кстати, почти не проявил интереса. В основном там содержались лишь сухие заметки о делах. Несколько обедов и один ужин с какой-то Джессикой, но никаких признаков любовной связи. Джереми был человеком амбициозным, и должность в Вашингтоне являлась для него важной ступенькой карьерной лестницы, поэтому в вашингтонских дневниках по большей части отражались лишь детали повседневной работы. В отличие от откровений, содержащихся в записных книжках из коробок, относящихся к Будапешту…

Будапешт

После Вашингтона Джереми послали в Будапешт. Венгрия тогда еще была социалистической страной, и радикальных перемен там не предвиделось. Мать Мэгги, пытаясь скрыть собственное разочарование, говорила подругам, что командировка в Будапешт — очень «деликатное» государственное поручение. Джереми был назначен вторым секретарем посольства и участвовал в решении политических вопросов — в условиях Восточной Европы того времени его работа действительно требовала деликатности.

Вначале обстановка в городе казалась Мэгги тоскливой и гнетущей — плохо освещенные улицы, закопченные фасады домов, испещренные пулевыми отметинами со времен войны и восстания 1956 года. Мэгги, как правило, полагалась на спецмагазины посольства, но временами поиски провизии забрасывали ее на мрачный рынок, где беспорядочными грудами была навалена грязная морковь и капуста и обессиленные старики с пустыми полиэтиленовыми пакетами, болтавшимися на запястьях, стоически выстраивались в очереди.

В первый раз она почувствовала себя богатой, привилегированной особой — и не нашла в этом ничего приятного. Когда Мэгги выходила из автомобиля, принадлежавшего посольству, люди оборачивались и таращились на нее, будто перед ними собственной персоной явилась Грейс Келли. В то время лишь в их посольстве имелся «даймлер». Маленькие «трабанты», испускавшие коричневые выхлопы, вежливо уступали дорогу, когда Золтан вез по сумеречным бульварам Мэгги и ее мужа.

Они оказались представителями обеспеченного класса в стране неимущих, повсеместная «благородная бедность» граждан этой страны приводила Мэгги в смятение. Она охапками покупала цветы у старушек в платках, целыми днями стоявших на холоде у выходов из метро. «Aranyos», [125]— шептали они, когда она совала им в руки монеты. «Не волнуйтесь, это пройдет, — говорили ей дипломаты, прибывшие в Венгрию раньше и уже имевшие к подобным зрелищам иммунитет. — Через какое-то время вы перестанете замечать все это. Хотите увидеть настоящую бедность — поезжайте в Румынию».

Сопровождая мужа в ознакомительной поездке по Румынии, она убедилась в их правоте. Ей и в голову не могло прийти, что при подобном режиме может существовать европейская нация; в ее представлениях такой режим ассоциировался скорее с Гаити и Папой Доком. [126]По прошествии суток Мэгги тоже начала говорить шепотом, как и все вокруг: страх распространялся повсюду — как туман, он обволакивал дома и проникал под двери. В лицах румынских чиновников читалось что-то неумолимо зловещее, у них были вкрадчиво-ласковые улыбки, сладкие, словно мед, а глаза — непроницаемые, как тонированное стекло в окнах машин «скорой помощи». «Джереми, поедем домой», — взмолилась она однажды, стоя в ванне бетонного бункера, называемого гостиницей, когда струйка противной солоноватой воды из крана стала совсем тоненькой, а потом вообще перестала течь. Власть Чаушеску была еще сильна, повсюду восхвалялись его достижения, и огромный газопровод, как злобный полип, опутывал серый городской пейзаж. Вернувшись в Будапешт, Мэгги почувствовала, что вернулась к цивилизации.