Жена ловеласа - Энн Маршалл Цвек Страница 40

Мало кто в посольстве знал венгерский — сложный, неприступный язык, на котором Джереми очень быстро научился говорить бегло. Впрочем, западным дипломатам все равно не разрешалось вступать в неформальные отношения с местными жителями. Их круг общения ограничивался другими западными дипломатами и их женами, все они демонстративно делали хорошую мину при очень плохой игре. Супругов приглашали на закрытые вечера с небольшим количеством гостей, где собравшиеся сидели в ярко освещенной квартире и вели светские беседы, тщательно следя за своей речью на случай прослушивания. «Бойтесь нытиков и просителей», — сразу же по прибытии предупредила Мэгги жена посла. Она имела в виду тех, кто подводил свою компанию, не вписываясь в установленные правила, и говорил о том, о чем говорить было нельзя. Мэгги невольно вспомнила слова матери: «Конечно, в больнице попадались женщины, кричавшие во время родов, — рассказывала она Сью, когда та готовилась родить Джанет, — но все они принадлежали к низшим слоям общества».

Мэгги всегда с нетерпением ждала выходных, когда можно было покататься на лошадях вместе с другими представителями дипломатического корпуса, проехаться по акациевым аллеям и по полям на краю пушты. Обычно делали остановку на лугу, конюхи принимали лошадей, а тем временем в железных котелках на открытом огне бурлил гуляш. Отдыхающие усаживались на тюки сена и пили из пластиковых стаканчиков поданное им белое вино.

Наверное, так бывало в Индии во времена британского господства, думала Мэгги. Она была не особенно искусной наездницей, но ей всегда давали смирную кобылу, которая спокойно ждала, пока Мэгги вскарабкается в седло, и позволяла себе лишь легкий галоп. Иногда Джереми составлял жене компанию. В юности он часто ездил верхом на охоту и на конных прогулках всегда обгонял Мэгги, оставляя ее далеко позади. Мощные ноги его жеребца вздымали облако пыли. А зимой они катались на санях по заснеженным равнинам, укрыв ноги мехом и согреваясь обжигающей горло палинкой.

Супруги жили в Буде, [127]в простом удобном доме с большим садом, где могли бы резвиться их дети в компании золотистых ретриверов — если бы только Мэгги была способна иметь детей. Она всю себя посвятила попыткам зачать ребенка, время от времени пребывая в счастливой уверенности, что задуманное исполнилось — пока снова не приходили месячные, разбивая надежды.

Зимы были долгие, снежные, и весь город в это время почему-то становился коричневым. Мэгги искренне полагала, что именно коричневый настоящий цвет коммунизма, а вовсе не серый: коричневый снег под голыми коричневыми ветвями облетевших деревьев, проникавший повсюду запах бурого угля и бурый смог, коричневые шторы и темно-коричневая деревянная мебель в немногочисленных гостиницах для иностранцев.

Затем стали пробиваться первые ростки демократии. Мэгги и Джереми еще были в Венгрии, когда рухнула Берлинская стена и на улицу высыпали толпы людей со свечами, когда стали срывать с фасадов зданий красные звезды и начались торжественные перезахоронения героев восстания 1956 года. То было волнующее, веселое время, и письма Мэгги домой были пропитаны неподдельным энтузиазмом — впервые она ощущала, что присутствует при исторических событиях. Они с Джереми разделяли чувства друг друга, и тот период был одним из счастливейших в их совместной жизни. Она и вообразить себе не могла тогда, что их идиллии угрожала Илонка.

Мэгги хорошо помнила Илонку. В то время всех работников посольства тщательно проверяли — как британская секретная служба, так и тайная полиция Венгрии. Гизинени, которая готовила пищу и убирала в их доме, была милой, доброй женщиной, но это не мешало ей периодически просматривать содержимое мусорного ведра и следить за каждым шагом хозяев. Дипломатам рекомендовали не оставлять на столах никаких финансовых документов и не путешествовать отдельно от супругов. Телефон издавал подозрительные звуки при каждом снятии трубки.

Илонка, однако, сумела добиться немалых успехов — ей доверили массировать упругие мышцы сотрудников посольства и делать педикюр их женам. Она приходила каждую среду, после обеда, и сконфуженно стояла на пороге с пакетом, наполненным профессиональными принадлежностями. Потом снимала пальто и меховую шапку и аккуратно ставила ботинки у двери. Она обычно приносила с собой домашние тапочки.

Джереми отправлялся в спальню для массажа, облегчавшего боли в спине; затем Илонка делала ему маникюр, приводя в безупречный вид его розовые овальные ногти. Иногда Мэгги баловалась педикюром — у нее сильно уставали ноги от бесконечного стояния на официальных приемах. Она всегда приглашала Илонку на рождественское угощение для прислуги и оставляла ей под елкой подарок. Венгры никогда не открывали подарки в присутствии дарящего — они аккуратно клали их в сумку, вежливо благодарили и потом больше не упоминали о них. У Мэгги при этом оставались неприятные сомнения — понравился ли ее подарок, не был ли он слишком дорогим или слишком дешевым…

Как теперь выяснилось, Илонка была совсем не такой застенчивой, какой казалась. Сеансы массажа постепенно переросли в сексуальные подвиги — жар, которым были пронизаны их с Джереми встречи, не удалось спрятать даже за сухим и до крайности прозаичным стилем изложения, свойственным мужу Мэгги. Помимо этого, они встречались у нее дома, в маленькой квартирке, в отсутствие мужа, и даже сам Джереми удивлялся тому, какое немыслимое наслаждение доставляли ему ее проворные пальчики.

Мэгги сохранила приятные воспоминания о занятиях любовью с мужем. В конце она обычно клала голову ему на грудь, нежно поглаживая редкие волоски на теле, и слушала, как бьется его сердце — сначала громко, потом все тише и тише. «Моя милая малышка Мэгги», — говорил он, нежно целуя ее в макушку. В такие минуты она часто мечтала о ребенке, который мог бы у них родиться. Безусловно, он был бы мальчиком, высоким, как отец, и его назвали бы Эдвардом в честь отца Мэгги, который умер, когда она была еще совсем маленькой. Она представляла, как он идет в школу с ранцем, в школьной форме и в форменной кепочке. Один из немногих жарких споров, которые когда-либо происходили у них с мужем, касался того, отправлять ли будущего сына в школу-интернат. Джереми мечтал чуть ли не в младенчестве записать мальчика в Итон, Мэгги же настаивала на том, что ребенок должен воспитываться в лоне семьи.

— А что будет, если меня отправят на Восток, например в Стамбул? — спросил Джереми.

— Поживем — увидим, — ответила Мэгги. — Но я не хочу, чтобы моего ребенка случайно заперли в раздевалке и у него началась истерика…

— Дорогая, — поддразнивал ее муж, — он еще не родился! А мы уже переживаем из-за его истерик…

— А как же все эти хулиганства, которые чинят воспитанники школ для мальчиков? — гневно допытывалась она.

— Ах, вот ты о чем… Это просто один из этапов взросления. — Джереми перевернулся на другой бок и закрыл глаза. — Уже поздно, дружок, пора спать, — добавил он, давая понять, что не хочет продолжать разговор.

Какие же еще неземные удовольствия могла предложить Илонка ее степенному мужу-англичанину в своей унылой квартирке, где спальня была отделена от кухни коричневой занавеской, а по всему дому разносился запах вареной капусты? Что эта девушка могла ему дать такого, чего не могла дать жена? — спрашивала себя Мэгги, чье сердце было безнадежно разбито…