Сердце Сапфо - Эрика Джонг Страница 4

Мысль о грабителях-афинянах меня завораживала и пугала одновременно. Во мне боролись страх и желание.

И пещере мы ели хлеб и сыр, берегли каждую крошку. Я обожала моих младших братьев и знала: на мне лежит ответственность за их защиту. Я и понятия не имела, насколько это будет трудно, когда мы повзрослеем.

Ларих был высокий и светловолосый. Он гордился своей красотой. Он жаждал стать виночерпием Питтака, и его мечта сбылась. Харакс был невысокий, коренастый, непоседливый. Мы и оглянуться не успевали, как он съедал все запасы до последнего кусочка. Он был жаден до хлеба и вина. И до женщин. Эта ненасытность его и погубила. И едва не погубила меня. А Эвригий? Я только имя его произношу, и мои глаза наполняются слезами.

Я всегда знала, что я умнее моих братьев. Знал это и мой отец.

— Если когда-нибудь братьям понадобится твоя помощь, Сапфо, обещай мне, что весь твой ум будет к их услугам.

— Обещаю, — сказала я. — Я дам им все, что будет нужно.

Откуда он знал, что им понадобится моя помощь? Он что — умел видеть будущее? Уже потом, когда он умер, я стала так думать. Мой отец был наделен удивительными способностями.

Теперь я знаю, что родители часто вверяют своих слабых детей заботам более сильных. Не делает ли это слабых еще слабее? Иногда я думаю, что так оно и есть.

Мальчики играли в войну, пока не познали женщин. Женщины не замедлили появиться, хотя и не для моего младшего брата Эвригия. Он умер совсем маленьким, разбив мое сердце еще до того, как умер мой отец.

Так война изменила наши жизни и, может быть, более всего — жизнь моей матери: она потеряла и своего возлюбленного, и младшего ребенка.

— Нам говорят, что война ведется афинянами за право торговать на большой земле, — говорила моя мать. — Но я вижу другие мотивы. В Афинах женщины не более чем рабыни, а в Спарте они всего лишь средство продолжения рода. Этих варваров на Лесбос привлекают красота и свобода нашей жизни, но они попытаются уничтожить именно то, чем восхищаются, чтобы мы стали похожи на них. Они любят хаос и мрак. Мы должны сражаться с ними до последней капли крови.

Ненависть моей матери к афинянам стала оправданием ее выбора. Она воспользовалась своей красотой, пока та не увяла. Теперь я понимаю ужас, который охватывает стареющих женщин, хотя тогда и презирала за это мою мать. Мужчины всегда ее любили. Про нее говорили, что она похожа на пышногрудую черноволосую богиню древних критян. Когда погиб мой отец и на руках у нее остались четверо детей, она ухватилась за тирана Питтака, словно за спасательный плот, и Питтак не дал ей пойти, на дно.

Ах, как я презирала ее уловки! Я не понимала, что она спасает свою жизнь. И мою.

Это правда, что на Лесбосе у женщин гораздо больше свободы, чем в Афинах. Мы могли гулять в сопровождении рабов, встречаться на рынках и празднествах. Мы не были ограничены пределами нашего жилища, как афинянки. А рабы нередко становились нашими собеседниками и друзьями.

Ведь это моя рабыня Праксиноя предупредила меня о намерении моей матери отправиться в Митилену на победное пиршество Питтака — большой симподий, каких до войны никто не видел.

— Значит, мы пойдем за ней! — сказала я.

— Сапфо, тебе здорово попадет. И мне заодно.

— Я не хочу оставаться в Эресе — я тут знаю каждый дом и каждое оливковое дерево, — сказала я. — Я жажду приключений, и если ты меня любишь, Пракс, то пойдешь со мной!

— Ты знаешь, что я тебя люблю. Но я боюсь наказания. А мне достанется больше, чем тебе.

— Я тебя защищу, — сказала я.

Праксиною я получила, когда мне было всего пять лет, и она ни в чем не могла мне отказать. Мы были не просто хозяйкой и рабыней. Мы были подругами. А иногда даже больше, чем подругами. Мы вместе купались, вместе спали, прятались от грозы друг у друга в объятиях.

— Твоя мать тебя убьет. И меня.

— Она об этом никогда не узнает, Пракс. Мы все сделаем потихоньку. Мы незаметно проследуем за ней до Митилены. Она даже не догадается, что мы там. Я тебе обещаю.

Праксиноя неуверенно посмотрела на меня. Я настояла на том, чтобы она присоединилась ко мне, пренебрегая всеми теми правилами, в которых была воспитана. Даже на Лесбосе две девушки, свободная и рабыня, редко выходили за пределы семейных владений без мужчин и без сопровождения.

И вот мы вдвоем вышли из Эреса и направились в Митилену. Мы двигались довольно далеко от процессии моей матери, чтобы оставаться невидимыми для нее. Иногда мы даже теряли из виду тех, кто замыкал шествие. Мы шли и шли — в утренней прохладе, под полуденным солнцем и предвечерним, клонящимся к закату. Лишь в сумерках второго дня пути добрались мы, обессиленные, до жилища Питтака. Моя мать путешествовала в позолоченных носилках, которые несли рабы, а нам с Праксиноей приходилось опираться друг на дружку. И спать на склонах холмов рядом с козами.

Мы валились с ног от усталости и были покрыты пылью. И нам не удалось договориться со стражниками, которые охраняли тропинку, ведущую во дворец тирана.

— Стой, кто идет? — крикнул первый стражник, высокий нубиец с лицом Адониса.

За ним стояли еще пять воинов — громадные, мускулистые, бронзовые наконечники блестели на их страшных копьях. Они сердито поглядывали на нас.

— Меня зовут Сапфо, я — дочь Клеиды и Скамандронима, — отважно сказала я.

— У нас нет приказа пропустить тебя, — сказал первый стражник, загораживая дорогу.

Нас оттеснили на обочину, и два других стражника грубо схватили нас.

— Сапфо… я думаю, нам стоит отправиться домой, — прошептала трясущаяся Праксиноя.

— Господа, — сказала я, — если вы нас отпустите, то избавите себя от лишнего беспокойства.

Они нас отпустили, и мы бросились прочь от дворца.

— От кого вы бежите, маленькие?

Это был высокий молодой человек с рыжеватой бородой и шрамами на щеках — типичный воин. Он был старше меня — зрелый мужчина лет двадцати пяти.

— Я никуда не бежала.

— Я могу отличить бег от ходьбы, глаза еще видят, — поддразнивая меня, сказал он, и в глазах его загорелись искорки.

Он заглянул мне в самую душу.

— Меня зовут Алкей. Я насмехаюсь над войной и героями. Я бросил щит и бежал с последнего поля боя. И Питтак хочет изгнать меня за это. Считается, что мне должно быть стыдно. Но я отрицаю стыд. Нет ничего стыдного в том, чтобы любить жизнь сильнее смерти. Ведь мы же в конечном счете не глупые спартанцы. В противном случае я был бы уже мертв. И какая польза была бы от этого богам — сами-то они бессмертны?

— Ты — поэт Алкей? — спросила я у прекрасного незнакомца.

Сердце мое колотилось при мысли о том, что я вижу его. Я хотела, чтобы он навсегда оставался перед моим взором!

— Он самый.