Бал gogo - Женевьева Дорманн Страница 4

Единственное слово надо было произнести, чтобы они помчались в хижину: это слово — ГОРА. Пароль, который они могли называть даже за столом, в присутствии родителей — это было еще сладостней, и это означало: нежность, ласки, удовольствие, соединение губ, сплетение тел.

— Почему ты сказал ГОРА? — спросил однажды один из младших братьев Вивьяна.

Тот страшно покраснел.

— Потому что я люблю гору, — ответил он, смерив взглядом братишку с чересчур чуткими ушами.

Лоик де Карноэ удивленно посмотрел на старшего сына.

— Ты напоминаешь мне моего отца, — сурово сказал он. — Он, как и ты, тоже любил гору.

Это было произнесено в присутствии Бени, и она покатилась со смеху, глупо глядя на Вивьяна; он тоже рассмеялся. Упоминание о дедушке де Карноэ, умершем еще до их рождения, но чье брюзгливое лицо в рамке из черного дерева красовалось в большой гостиной «Гермионы», — мысль о том, что этот самый дедушка кувыркался в этой хижине, показалась на редкость забавной.

— Вы и вправду идиоты, — сказала тетя Тереза. — Скажите-ка мне на милость, что тут такого смешного в том, чтобы любить гору?

И инцидент был исчерпан, так как семья уже давно отказалась понимать общую странность этих двоих. Они были просто вынуждены считаться с тем, что с самого раннего детства Бени и Вивьян были неразделимы. Два кузена, почти близнецы, с разницей в шесть месяцев, они удивительно походили друг на друга: оба высокие, с густыми и прямыми светлыми волосами, одинаковыми миндалевидными глазами голубого цвета, отдающего в зеленый или серый, в зависимости от освещения; кроме того, присущая обоим двойственность: некоторая женственность в чертах Вивьяна, мальчишеские манеры Бени, их привязанность друг к другу — они подчеркивали это, надевая одинаковые штаны, одинаковые футболки, обрезая себе волосы до одинаковой длины, так что издали нельзя было понять, кто Бени, а кто Вивьян.

Их взаимопонимание беспокоило, так как неразлучны они были с детских заговоров, осуществлению которых всегда мешали взрослые. Их способность понимать друг друга без слов, по движению век, по намеку на улыбку, казалась просто невероятной. Иногда над ними шутили. «Оставь меня в покое, — говорил Лоик сыну, — давай пойди и найди свою невесту…»

Не это ли слово привело их однажды к тому, что они бросились в объятия друг друга, страстно целовались, ласкали друг друга, думая, что сами изобрели эти ласки, занимались любовью по-настоящему, думая, что просто играют в это, клялись друг другу, плача от воодушевления, что ничто и никто на земле никогда не разлучит их, что Бени будет всем для Вивьяна, а Вивьян — всем для Бени, им даже не понадобится проходить через неприятные казенные формальности брака, потому что они уже носят одну фамилию! И они полагали, что полная тайна навсегда защитит их любовь и сделает их неуязвимыми. Во-первых, потому что они боялись скандала. «И во-вторых, — говорил Вивьян, — когда все остальные знают, это уже не то. Мы должны быть вместе…»

Да, тайна была необходима, и их заранее забавляло то удивление, которое они будут вызывать в старости, когда им будет по двадцать пять лет, из-за своего упорства в безбрачии. «Мы устроим скандал на индюшачьем балу, — громко хохотала Бени. — Кроме того, мы просто не пойдем на индюшачий бал».

С тетей Терезой тайна приказала долго жить. Чтоб ей никогда не дожить до девяноста лет. Бени не сможет забыть это проклятое январское воскресенье, которое положило конец ее жизни и жизни Вивьяна.

Приближалась буря. Тяжелая жара стояла над островом. Обложенное небо, побелевшее море. Ни один листик не шелохнется, полусонные слуги слонялись из угла в угол. В полдень по радио прозвучало первое предупреждение: над Агалегой буря, и она, набирая силу, движется на юг, к Маврикию. Слабо теплилась надежда, что она пройдет стороной, а в хижинах креолов вовсю стрекотали транзисторы.

Сиеста под москитной сеткой была пыткой. В поисках глотка воздуха Бени вытащила матрас под варанг и легла там, несмотря на протесты Лоренсии, которая терпеть не могла, когда она валялась на земле, как пьяный малабарец. Будь то буря или жара, она не собиралась потакать дурным манерам белой барышни. Лоренсия всегда стояла на страже порядка и приличий: «До чего мы докатимся, если хозяева будут такое себе позволять?» Однажды она указала место своей парижской гастролерше, когда та попыталась помочь ей на кухне. Но сейчас Бени вцепилась в матрас: «Ты мне надоела, Лоренсия!»

В доме было тихо. Бабушка, должно быть, спала, глубоко оскорбленная Лоренсия скрылась. Море внизу было неподвижно, как лужа растительного масла, и отбрасывало металлические отблески между соснами филао, на которых не дрожала ни единая иголочка. В Ривьер-Нуар из Центра рыбной ловли гуськом возвращались лодки со сложенными сетями, спеша в укрытие. Урчание моторов было единственным шумом, нарушавшим послеобеденную тишину. Даже толстые шумливые альбатросы, эти сороки Индийского океана, затихли, предчувствуя гораздо раньше людей предстоящий тарарам. Они попрятались в свои гнезда под соломой крыш.

Все было липким, теплым или пылающим. Базальтовые плиты пола не давали никакой прохлады голым ступням. Под крышей варан-га не было даже намека на дуновение ветерка. Обессиленная, Бени лежала, не способная ни читать, ни слушать музыку, ни пойти искупаться в этом загустевшем море, ни хотя бы дотащиться до душа. Ей казалось, что ничто не сможет заставить ее подняться с матраса. Ничто? Почему же? Только что она услышала, как вдалеке зарычал мотоцикл Вивьяна. Этот звук маленькой «хонды» она узнала бы из тысячи. Так могут только влюбленные девушки. Более чем за километр она различала изменение скорости, зная, что только что кузен съехал на проселочную дорогу и едет вдоль бухты Ривьер-Нуара.

От изнеможения Бени не осталось и следа, она вскочила и побежала по террасе, по звуку определяя приближение мотоцикла; теперь он угадывался под покровом лесных зарослей возле солеварни. Облокотясь на балюстраду, она слышала все более отчетливые звуки мотора, которые эхом отзывались на ближней горе. Любой приезд Вивьяна был событием, а появление его в вечерней скуке этого воскресенья, в испарине приближающегося урагана было настоящим чудом.

Внезапно из-под деревьев вынырнул этот молодой кентавр с голым торсом и босыми ногами, в холщовых штанах, закатанных до середины икр.

Бени на террасе приложила палец к губам, и, повинуясь ей, он тут же заглушил мотор. Сейчас и в самом деле ни к чему было будить бабушку или привлекать внимание Лоренсии. Из-за приближения этого проклятого урагана они запретили бы ей выходить из дома. Так всегда бывает, когда надвигается ураган: все мамаши острова охвачены паникой и устраивают великий сбор. Пересчитывают детей, и, пока еще работает телефон, от деревушки Кап-Малере до Пунт-д'Эсни, от Пудр-д'Ора до Флик-ан-Флака раздается перезвон с требованием к беглецам немедленно вернуться в родное гнездо. Потом немного успокаиваются и с некоторым удовлетворением ожидают таинства: наконец происходит что-то, что нарушает райское однообразие острова. Где-то в глубине сознания пробуждается тревога, идущая от предков, когда наблюдатели с Сигнальной горы замечали английские фрегаты, приближающиеся с недобрыми намерениями. И пока что-то укрепляли, что-то запрятывали, упаковывали хрупкие вещи, бежали к ближайшему китайцу [2]за провизией или свечами, болтливые старушки с восхищением вспоминали мощные, красивые ураганы своей юности. Не эти сегодняшние маленькие торнадо, нет. Настоящие катастрофы. С такими шквалами, которые не оставляли целой ни одной драночной или соломенной крыши. Водяные смерчи, каких сейчас уже не увидишь. Они называют даты и имена, как марки изысканных вин. Они порядком приукрашивают, и ураганы прошлого разрастаются и обрастают ужасающими подробностями. Одна видела, как взлетела корова, другая — как мимо пронеслись тела мертвых детей и были поглощены рекой, вышедшей из берегов и затопившей полностью улицу Тамарена. Третья клянется, что своими глазами видела, как летящий лист железа обезглавил кюре из Шамареля и тот, безголовый, шел еще метров десять. А дети с замиранием сердца зачарованно слушают про эти красивые катастрофы.